Корректировщики - Светлана Прокопчик

Перед глазами был замечательный пример. Моравлин с самого первого дня стал для Цыганкова кумиром. Настолько правильных людей Цыганков просто не встречал. Причем Моравлин был не занудой, а нормальным парнем. Только вот грязь к нему не липла. Цыганков все время старался быть рядом, всегда ориентировался на его мнение. Думал, что нашел человека, с которым возможна настоящая мужская дружба. Но Моравлин в друзьях не нуждался. Совсем.

— А потом у меня сорвало крышу.

Цыганкова отправили на полигон для сублимации. Там-то это и произошло — инициация, сделавшая его антикорректором второй ступени и закрывшая ему дорогу в Службу.

— Поле каждый видит по-своему. Набор символов, понятных твоему сознанию. Илюха как-то говорил, что для него Поле — коридор квадратного сечения, где стены из серого тумана. Туман состоит из потоков. Он находит нужный поток и делает то, что от него требуется. У меня не так. Я видел не потоки, а людей. И в Поле эти люди делали то, что я хотел. Я трахал их совершенно остервенело, что женщин, что мужчин, что детей, и оставался безнаказанным, а они не могли сопротивляться. Такое возбуждение ненормальное от этой беспомощности, от слез на их глазах, что теряешь рассудок. Ты — бог, а они — твое имущество без права голоса. Для тебя нет ни закона, ни морали, ничего. Тебе можно все, им — только выполнять твои желания. Только потом я узнал, что люди от этого помирают. Оказывается, я высасывал их энергию. А остановиться почти невозможно, потому что в жизни такого кайфа ни от чего больше не поймаешь…

И все-таки Цыганков старался не опуститься. Старался истово, как раскаявшийся грешник. Дар, любой дар, это такая дрянь, которая если один раз проявилась, будет вылезать при каждом удобном случае, чуть только потеряешь бдительность. Но на пути Цыганковского дара стоял Моравлин. И через него Цыганков перешагнуть не мог.

Когда сошло похмелье после инициации, Цыганков осознал самое страшное. У него появилась потребность в чужой энергии. Ему нужны были чужая боль, чужие слезы, чужая беспомощность. И тогда он, чтобы не выходить в Поле, — знал, что не сможет остановиться, пока не убьет, — калечил физически. Только тут он осознал, насколько силен. Ему и в реальности почти не было равных, его боялись, перед ним заискивали… Наверное, Цыганкова это в каком-то смысле спасло. Он собрал себе свиту из отморозков, ходил и наводил “порядок”. К этому моменту его взял под крыло Филька, так что для своих действий Цыганков приобрел еще и хоть слабенькую, но все-таки идейную базу.

А потом он захотел подмять под себя Моравлина. Цыганков сам себя убеждал, что Моравлина пора жизни поучить. Ведь именно Моравлин в свое время добился отправки Цыганкова на полигон, разрушив карьеру в Службе. Теперь начал мешать сделать и партийную карьеру… Конечно, на самом деле Цыганкову требовалось подчинить в лице Моравлина Службу, пнувшую его под зад. А чтоб не сорваться, не забыться, не выйти в Поле, “урок” решил провести не один. Со стороны казалось, что это низость — впятером против одного, — но Цыганков надеялся, что присутствие его братков поможет удержаться. Один на один не удержался бы точно. Вот тогда это и произошло.

— Блокада — я тебе по секрету скажу, гадость редкостная. Обычно блокатор ловит нужный поток и замыкает его на себя самого. Начало на конец. Если блокатор обыкновенный, то поток загибается вперед, с заходом на будущее, это ничего, только кажется, что на тебе неделю черти воду возили. Если блокирует “постовщик”, он загибает поток назад, в прошлое. Вот это уже дрянь. Такое ощущение, что тебя наизнанку вывернули, на сердце веревку накинули и узелок затянули. После такой блокады антикорректора обычно с предынфарктным состоянием в больницу увозят. Иногда бывает проще, когда тебя ловят перед Полем, а не в нем. Это легче всего переносится. Блокатор надевает на тебя ментальный колпак, тебе просто перестает чего-то хотеться. Настроение портится, ну, напьешься после этого, и нормально. Но все, что со мной делали до этих пор, были цветочки. А тогда, в зале, меня ка-ак шарахнет! Блин, как граната в желудке взорвалась! Я думал, на месте сдохну. Психоэнергетическое истощение — полное. Я тогда не понял, что это. Потом сказали, что это меня Вещий Олег заблокировал, — Цыганков криво ухмыльнулся.

Реал— тайм корректировщики, как уверял Цыганков, просто разрывали блокируемый поток, выпуская энергию в образовавшуюся дыру. Цыганков потом долго болел, приходя в себя. До самой сессии еле трепыхался.

— Зря я тогда тебя не послушал, — признал Цыганков. — Зато после того раза на носу зарубил: против тебя идти нельзя.

В свое время Цыганков, устав от собственных зверских желаний, пришел плакаться к Иосычу. И тот ему посоветовал: если совсем невтерпеж, работать не с живыми людьми, а с неодушевленными предметами. Выбрать в реале вслепую нужный предмет из множества, ускорить или задержать транспортные потоки. Люди от этого не страдают, а Цыганкову все равно, какую энергию тянуть — живую или электрическую. Оно, конечно, кайф не тот, все равно что трахаться в войлочном презервативе — можно с женщиной, но лучше с валенком.

Цыганков так и делал. На экзаменах себе хороший билетик выбирал, никогда никуда не опаздывал… И вот тут-то, на экзамене, Вещий Олег и осчастливил его вторично. На этот раз не дрался, накрыл колпачком загодя. Цыганков даже мысли слышать перестал, как в стекло его запаяли. И уж конечно, нечего было и думать о том, чтоб в Поле прорываться. Экзамен он провалил.

У него начал сипеть голос, Оля опять отпаивала его.

— Не противно? — спросил Цыганков.

Оля только пожала плечами.

— Я ж инвалид. В туалет сходить не могу, под себя гажу.

— Ну и что?

Цыганкова в больнице почти не навещали. Вроде столько друзей было, а вышло — ни одного. Лилька Одоевская, которой по просьбе Цыганкова звонила медсестра, передала, что у нее сессия и нет времени. Отморозки из числа тех, кого Цыганков за собой водил, пришли один раз, посидели, повздыхали и с видимым облегчением покинули его. Приходила Машка Голикова, раза три, наверное, рассказывала новости про большой мир. Иосыч на просьбу прийти откликнулся мгновенно. Сказал, что по закону Служба обязана позаботиться о пострадавшем, но они и так бы это сделали, потому что Цыганков — сотрудник. Для такого дара, как у него, умение ходить не обязательно. Обещали подлечить так, чтобы у него обе руки работали, протезы где можно подставили бы…

Цыганкову очень нужны были люди. Он радовался всем, кто приходил. И как же горько было понимать, что для них эти визиты — в тягость. Они все здоровые, у них вся жизнь впереди, а Цыганков никогда ходить не будет. У него не будет ни семьи, ни друзей. Только Поле.

Последним приходил Филька. С намерением уговорить Цыганкова дать показания для суда. Мол, Служба проводит политику геноцида, так или иначе убивая тех, кто кажется ей вредным. Не преступником, а просто ненужным элементом.

— И ты согласился?!

— А он не будет меня спрашивать. Я к чему: на суде, если у меня крыша поедет, и я начну Илюху обвинять, ты скажи — ты ж свидетельница, — что ты в тот день к Илюхе заходила, и меня там не было. С Илюхой только договорись, чтоб он не отпирался. Иосычу я уже сказал, там все нормально будет. Филька будет на тебя давить, покупать, шантажировать — ты не бойся, он на самом деле тебе ничего сделать не может. Я знаю. Ты только не бойся, не позволяй себе испугаться. Он антикорректор, почувствует. Только не сломайся, хоть ты не сломайся! И вот еще что Илюхе скажи: пусть не вздумает Фильке инициацию купировать. Филька его убьет. Ни в коем случае даже не приближаться к нему! Скажешь, ладно?