Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах

– Это уже не спасет мир, – буркнула она и сунула газету в бак.

Но он уже не шел у нее из головы.

Она поднялась по лестнице в свою маленькую квартиру-мансарду. Открыла окна, чтобы комната проветрилась, бросила сумку в угол и поставила чайник. Взяла чашку, положила ложку растворимого кофе. Поставила пластинку. И нерешительно стояла у плиты, дожидаясь, когда закипит вода. Залила кофе. Положила на тарелку немного печенья и яблоко.

Подошла к стеллажу у своего письменного стола, порылась в папках на нижней полке и нашла то, что искала. Все было в целости и сохранности. Она давно забыла про добычу из Флоренции, завалила эти папки и ни разу за несколько месяцев про них не вспомнила. Между тем все лежало в двух шагах от нее, скрепленное и прошитое.

Она отпустила зажим на бумагах. Джон Сальваторе Фонтанелли давно был темой для экономических редакций, а не предметом рассуждений студентки исторического факультета. Но это не значило, что все вопросы, касающиеся истории, уже были прояснены.

Например, вот это. Она разглядывала фотокопии, которые сделала в тот раз со счетоводных книг Джакомо Фонтанелли и Микеланджело Вакки. Счетоводные книги Вакки были образцовыми, с четким заполнением всех граф. В книгах Фонтанелли, напротив, царила полная неразбериха из записей во флоринах, цехинах, талерах, грошах и пфеннигах, местами целые абзацы были зачеркнуты, испещрены пометками и дополнительными вычислениями. Даже самый великодушный ревизор свернул бы этому купцу голову.

Дивясь неряшливой бухгалтерии Джакомо Фонтанелли, она чуть было не пропустила один странный факт.

Книги Вакки начинались 1 февраля 1525 года с состоянием счета в триста флоринов и пометкой, что эта сумма получена в целости и сохранности. Один флорин, fiorino d'oro, состоял из трех с половиной граммов золота. По действующей цене доллара на лондонской бирже триста флоринов соответствовали, таким образом, ровно десяти тысячам долларов США – сегодня это не много, но в те времена было внушительным состоянием.

Книги же Джакомо Фонтанелли завершались пятым января 1525 года – несколькими итоговыми цифрами в различных валютах, пересчитанных друг в друга и в сумме действительно составлявших около трехсот флоринов, но не разнесенных по валютам: было несколько сумм в цехинах, целый ряд сумм во флоринах и так далее. И после каждой цифры стояло, хоть и неразборчиво, имя. Она тогда еще подумала мельком, что бы это могло значить, но так и не спросила.

Теперь же у нее вдруг возникло подозрение, настолько невероятное, что у нее дыхание пресеклось.

Она полистала назад, пробежала глазами по графам, взяла блокнот и калькулятор и попыталась все пересчитать. Разве так могло быть? Разве могло быть, что за эти пятьсот лет она была первой, кому пришла в голову эта мысль?

Суммы, которыми завершались книги Джакомо Фонтанелли, обозначали не его имущество, а его долги, а имена после цифр были именами тех, кому он был должен означенные суммы. Флорентийский купец был в 1525 году банкротом.

В начале августа бастующие Hugemover капитулировали. Они месяцами устраивали пикеты у ворот, выставляли транспаранты и раздавали листовки, а в цехах между тем продолжалось производство, причем продуктивность даже выросла. В конце концов они объявили забастовку оконченной и приняли трудовые условия, которые за это время еще раз ужесточились; они объявили, что согласны с тем, что зарплата понизилась и что при необходимости они будут работать по двенадцать часов в день, включая и выходные, без дополнительной оплаты.

– Меня просто предали, – сказал по телевизору токарь, проработавший в Hugemover 27 лет. – Моя фирма решила меня напоследок добить.

У Джона комок стоял в горле, когда этот человек говорил. Он глянул на Маккейна:

– Неужто правда нужно было действовать так жестко? Из-за каких-то нескольких процентов прибыли?

Маккейн бросил на него пренебрежительный взгляд.

– Во-первых, проценты никогда не бывают «какими-то». Вам ли этого не знать после того, как вы получили свое состояние благодаря «какой-то» четырехпроцентной ставке. Во-вторых, – сказал он и мрачно выдвинул челюсть вперед, – мы пришли не для того, чтобы делать людей богатыми и счастливыми. Этот человек, – он кивнул головой в сторону телевизора, – имеет и еды вдоволь, и крышу над головой, и многое другое, чего лишены миллионы людей на этой планете. Мы здесь для того, чтобы спасти будущее человечества, а это будет тернистый путь, если он вообще есть. От людей придется отречься, и они с этим смирятся. Одни усвоят этот урок раньше, другие позже. Это правда, хотя я никогда не высказал бы ее перед телекамерами.

Джон кивнул, глядя на экран, где люди сначала повесили, а потом подожгли чучело Дональда Раша. Он понимал людей и их ярость, но он также понимал, что они не видят главных взаимосвязей. Он чувствовал, что все неправильно, все отвратительно, но альтернативы не было.

Победу они одержали. Хоть она и была невкусной.

* * *

Вскоре после этого Джон Сальваторе Фонтанелли, богатейший человек мира – все еще, и даже богаче, чем был – полетел на переговоры с управляющим директором Международного валютного фонда в Вашингтон. В газетах уже стало расхожим понятие «азиатский кризис»; по последним сообщениям, под давление попала и индийская рупия, и южнокорейский вон.

Самолет Джона приземлился в аэропорту Вашингтона с особым приоритетом, и его препроводили в охраняемую зону, где уже стояли в ожидании три черных лимузина с тонированными стеклами, один из которых должен был отвезти Джона к резиденции МВФ, тогда как остальные должны были отвлекать ожидающих фотографов и репортеров. Джон успел лишь мельком глянуть на здание МВФ, неуклюжую громадину из стали и бетона, с особым оформлением окон на верхнем этаже – они походили на вентиляционные шахты, – прежде чем машина въехала в подземный гараж, откуда его и сопровождавших его юристов и специалистов – через коридоры и лифты – проводили в просторное помещение для переговоров. Там их ожидал хорошо одетый человек с короткой седой стрижкой и ледяным рукопожатием.

– Меня зовут Ирвинг, – сказал человек тихим, выверенным голосом. – Роберт Ирвинг. Мистер Камдессю передает вам сердечный привет и глубокое сожаление, что по личным причинам не сможет сегодня присутствовать. Все полномочия говорить с вами он передал мне.

Джон слышал, как его сопровождающие недовольно откашливались. Один наклонился и шепнул ему на ухо:

– Отговорка, сэр. Мы должны перенести встречу на другое время и улететь.

Но такой вариант был для него неприемлем. Он и так весь полет бегал в туалет от нервозности и не хотел ничего откладывать.

Кроме того, обсуждать-то было нечего – он скажет, что собирался, и все. Джон водрузил на лицо улыбку и сказал:

– Очень приятно.

И они сели за стол, Джон и его сопровождающие по одну, Ирвинг и его штаб – по другую сторону. Одно место на стороне МВФ оставалось пустым.