Новый век начался с понедельника - Александр Омельянюк

– «А это твоя работа! Давай! Давай! Работай сам!».

Платон в таких случаях отставал от вредного старца и излагал свой план ускорения процесса работы их начальнице.

Причём Платон никогда конкретно не указывал на необходимость выделения помощника именно ему.

Он любил работать один, ощущая себя свободным художником; делать всё сам, гарантируя качество работы; не волнуясь за работу подчинённых, не отвечая за их ошибки, не получая при этом ещё и нагоняи.

Но помощником Платона почти всегда, практически без исключения, в силу малой загруженности, становился Гудин.

И в этот момент он, весёлый и энергичный, бодро и смело брался за дело, проявляя при этом не столько элементы ударничества, сколько скорее спешки. Ему ведь не хотелось долго делать неприятную для него работу.

При этом в своём труде он проявлял творчество и рационализаторство, хотя часто и во вред качеству и чистоте исполнения. Однако такой его порыв всегда радовал Платона. Но такая, можно сказать, эйфория от его деятельности, как правило, продолжалась недолго.

Гудин постоянно невольно напоминал сослуживцам о своём скверном характере. Только все его выходки и реплики забудутся, потеряют актуальность и остроту восприятия, только все успокоятся и мысленно, как бы, простят глупого хама, как он вновь что-нибудь отмочит: скажет, или сделает.

И новая волна народного возмущения снова охватывает коллектив, или хотя бы его пострадавшую часть, выливаясь в пренебрежительные комментарии, обсуждение его действий за его спиной, а то и в подтрунивание, или даже в замаскированные морально-психологические издевательства над ним, но только со стороны наиболее от него страдающего, невольно изощрённого в таких делах, Платона.

– «Вань! Ты, как Незнайка в стране дураков!» – комментировал он обсуждение Гудиным какого-то вопроса с такими же, как он, некомпетентными коллегами.

– «Вань! Ты большой, а без гармони!» – другой раз острил Платон.

И на молчаливый вопрос оппонента тут же, без задержки, отвечая:

– «Ты, что? Хочешь сказать, что у тебя и гармонь есть?!».

Иван Гаврилович был совершенно не в ладах с историей. Знания его были поверхностны. Он иногда называл Платона поляком, на что тот неизменно отвечал ему:

– «Поляки – нет! Западные белорусы – да!».

Поэтому своими дурацкими домыслами он часто и невольно извращал её, ход известных исторических событий, путая географические места, названия, даты, сроки, имена и фамилии.

Иной раз такой детский лепет вылетал из его старческих уст, хоть стой, хоть падай!

Даже сам ход этих событий он излагал самым, что ни на есть, нагло авантюристическим образом.

– «Ванёк, он и есть ванёк!» – стал говорить о нём Платон.

Потеряв по старости сразу несколько верхних зубов, существенно изменивших его облик, он превратился в весьма «харизматическую» фигуру, хотя и отдалённо, частично, но всё же напоминающую силуэт известного в истории французского министра финансов Силуэта.

Под провалившейся верхней губой неожиданно резко выпятилась вперёд нижняя, словно пытаясь соединиться с находящимся ровно посередине лица, кончиком носа, создавая этот забавно-хищный силуэт.

Для некоторой компенсации временного дисбаланса на лице, Иван отпустил усы.

Его рыжевато-седые волосы создавали ещё более смешной облик какого-то облезлого, шкодливого кота.

А поганый, в смысле речевых оборотов во время разговора, рот от этих усов становился, теперь и внешне, ещё поганей.

Особенно это становилось заметным, когда Иван Гаврилович открывал его, и начинал вещание своим зычным голосом, словно боясь, что теперь, не дай бог, его самого перебьют.

По этому поводу Марфа как-то раз не выдержала:

– «И чего это Гаврилыч такой горластый? Не говорит, а прямо кричит, всех перебивает!».

На что аналитик Платон ей точно заметил:

– «А что ты хочешь? Он родился во время войны, в 42-ом году. Бомбёжки, вой сирен, канонады. Он и пытался ещё тогда всех и всё перекричать. А в семье был самым младшим и привык доказывать более умным старшим свою хоть какую-то состоятельность!».

Гудин был не только горластый, полуслепой, но ещё и полу-глухой.

Многие высказывания коллег он вообще пропускал мимо ушей, то ли не слыша, то ли не желая их слышать.

По этому поводу Платон как-то в полголоса сказал Марфе про Гудина, причём в его же присутствии:

– «Ну, раз он не хочет быть козлом отпущения, то будет козлом опущения!».

С одной стороны, можно было всё-таки считать, что Гудин в их коллективе был «козлом отпущения», хотя он и отчаянно сопротивлялся этому: образно выражаясь, ржал и мычал, упирался рогами и копытами, бодался, взбрыкивал и лягался.

У Гудина был совковый подход к работе и зарплате: работать поменьше, а получать одинаково, как все, то есть позиция иждивенца, нахлебника.

Поэтому жена Платона Ксения, давно знавшая Гудина, и не только по рассказам матери, именно так к нему и относилась, после очередных сообщений мужа возмущаясь его поведением:

– «Так тебе этот козёл опять не помогал?!».

– «Нет! В этот раз он помог хорошо! Не то, что раньше, когда был без… молока!».

Но если Гудин и не был в их коллективе «козлом отпущения», к имению имени которого он вовсе и не стремился, то уж «козлом опущения» его точно сделал Платон.

А, во всяком случае, «уродом в семье» он был точно. И в прямом, и, тем более, в переносном смысле.

И особенно это относилось, конечно, прежде всего, к его моральному уродству.

Как-то раз Гудин вошёл в цех и увидел, что Платон умывается после фасовки, при которой его лицо и слизистые оболочки покрылись пылью от расфасованного порошка. Не зная, что сказать, как себя проявить, за что зацепиться, хам тут же загорланил:

– «Ты, чего здесь плюёшься и сморкаешься? Это же некультурно!».

– «Так это же моё рабочее место! Где я ещё могу себя привести в порядок, как не здесь?! Если тебе не нравится, вон, пользуйся общим туалетом!» – по инерции начал оправдываться недоумённый Платон.

И уже вполголоса, сажая хама на его законное место, добавил:

– «Твоё место всё равно всегда у параши!».

Однако мелкий пакостник, Иван Гаврилович, не забывал обид, и всегда ждал удобного случая, чтобы взять реванш, хоть как-то унизить Платона.

– «На-ка! Забери!» – бесцеремонно указал Платону на его ключи забывшийся Гудин.

– «Ну, ты прям, указатель поворота какой-то!» – тактично подправил глупого коллегу Платон.

Другой раз Гудин бесцеремонно приказал Платону: