Паруса, разорванные в клочья - Владимир Шигин

А буквально перед самым отплытием из Христианзанда ингерманландцы испытали большую радость. На маленьком пароходике в порт доставили еще пять матросов, подобранных в море.

О последних часах пребывания на гостеприимной норвежской земле наиболее полно и ярко написал впоследствии Аполлон Говоров: «Накануне дня отправления посетили мы всех почетных жителей Христианзанда, удостоивших нас своею радушной приязнью. Радость, с какою встречали нас, обращалась теперь в уныние, как будто мы расставались с родными и как будто в нас провожали они своих родных. Среди добрых, гостеприимных норвежцев самое несчастье наше казалось нам легко. Никогда не будут забыты нами почтенные семейства Фальке, Исакена, Сальвазена, доктор Гуль, господа Дедекам, Рейнхард, Рюберг, Гильмерс, Альбрехтсон, Согкольт, Ватне и все другие. Великодушные дела их мы передаем благодарности наших соотечественников».

Ранним утром семнадцатого сентября, когда первые лучи солнца едва пробились из-за гранитных скал, транспорт «Тверца» при попутном ветре взял курс к родным берегам. В последний раз оглянулись ингерманландцы на гостеприимный норвежский городок, на маленькие аккуратные домики под красной черепицей, на островерхие кирхи, на тысячную толпу, пришедшую, несмотря на столь ранний час, проводить русских моряков. Встречная волна плавно подняла транспорт, а затем с шумом опустила вниз. Плавание продолжалось…

Ветер был самый подходящий, и в несколько часов «Тверца» достигла Копенгагенского рейда. А затем было плавание по Балтийскому морю.

— Что на крыльях летим! — переговаривались матросы. — Кабы жив был наш «Ингерманланд», то-то радости промеж нас щас бы было!

За Гогландом заштормило, «Тверцу» качало отчаянно. Но уныния не было. Не бывает так, чтоб два раза подряд тонуть!

Под напором ветра нитками рвались ванты, треснула фор-стеньга. Временами кренило так, что казалось, транспорт уже не поднимется из волн. Наконец стихия, будто сжалившись над многострадальными моряками, отступила. Ветер стал понемногу стихать.

С каждым часом, с каждой минутой ингерманландцы приближались к родной земле. Вот уже открылись справа обрывистые откосы Красной Горки. Вот забелел вдали Толбухин маяк.

— Смотрите, смотрите! — раздался чей-то взволнованный голос.

На горизонте ясно обозначились кресты кронштадтских церквей, проступавшие через частокол корабельных мачт. Ударила приветственная пушка с брандвахтенного фрегата «Кастор». В ответ семью залпами «Тверца» известила порт и крепость о своем приходе.

Прошли мимо огромного 100-пушечного линейного корабля. На резной корме его, под двуглавым золоченым орлом, славянской вязью значилось «Россия».

Была суббота, семь с половиной часов пополудни, когда командир «Тверцы» капитан 2-го ранга Чепелев скомандовал:

— Отдать якорь!

Огромный разлапистый дагликс с грохотом ушел в воду, подняв фонтан брызг. Все, теперь уже окончательно дома!

* * *

Тем временем и Кронштадт и Санкт-Петербург были полны самых невероятных слухов о судьбе «Ингерманланда» и его команды. Еще 12 сентября с пришедшего в Кронштадтский порт французского парохода сообщили о происшедшем неподалеку от Скагерракского рифа несчастии.

Главный командир порта вице-адмирал Беллинсгаузен немедленно отписал о полученной информации члену Адмиралтейств-совета адмиралу Галлу. Тот в свою очередь представил докладную записку Николаю Первому. В записке той значилось следующее: «…Получено (основанное, впрочем, на одних слухах) известие, что некий русский линейный корабль 2 сентября был стаскиваем пароходом с отмели Шкагенской; и когда корабль был стащен на полную воду, без двух уже мачт, то в скором времени наполнился водою по верхнюю палубу, на которой было видно до 600 человек. Корабль (ежели слухи эти справедливы) должен быть „Ингерманланд“». Император отреагировал на известие резолюцией: «Ежели несчастие сие подтвердится, то для перевозки спасенных людей следует послать пароходы „Камчатка“ и „Богатырь“, и ежели нужно, то транспорты и фрегаты». Помимо этого Николаем Первым было велено самым тщательным образом собирать и обобщать любые сведения о судьбе «Ингерманланда».

А с Кронштадтского рейда, дымя, уже набирали ход к датским проливам определенные для спасательных работ пароходо-фрегаты…

Буквально через день к императору поступили новые известия о случившейся трагедии. На этот раз это были статьи из скандинавских газет. Гибель русского корабля скандинавская пресса описывала в совершенно ином свете. По версии газетчиков, первыми оставили тонущий корабль командир со своими ближайшими помощниками. Спустив шлюпку, эти офицеры якобы бежали, бросив команду. Ознакомившись с напечатанным, Николай Первый пришел в ярость.

— Командира немедленно под суд! — распорядился он.

А вскоре подошла и «Тверца». По прибытии транспорта члены команды «Ингерманланда» были сразу же переведены на берег и размещены в специально отведенной для них казарме. У ворот встал караул. Всякое сношение с внешним миром было прекращено. Почти сразу же наехали дознаватели и начали тщательный сбор материалов и показаний для расследования обстоятельств гибели корабля.

Что касается капитана 1-го ранга Трескина, то прибыв в Кронштадт, он тут же попросил себе перо, бумагу и чернил, после чего написал «Свидетельство о необыкновенной заслуге мичмана Владимира Греве, погибшего от усердия».

«Свидетельство» стало началом рапорта, поданною командиром погибшего «Ингерманланда» главному командиру Кронштадтского порта. 26 ноября 1842 года В «Свидетельстве» было написано следующее: «Обязанностью моей почитаю представить Вашему Превосходительству, что действия всех офицеров корабля „Ингерманланд“ при его крушении, заслуживают величайшей похвалы: они везде присутствовали где было нужно и подавали пример при работах нижним чинам.

Особенно обязан упомянуть о мичмане Греве: этот офицер показал необыкновенный пример самоотвержения. За что заплатил жизнью, исполняя с прочими офицерами мои приказания; он являлся во всех местах, где требовалась отвага, в особенности когда срубленная грот-мачта, обрушившись, упала одним концом на борт корабля, удерживаемая подветренными вантами и такелажем. Она угрожала явною опасностью изломать корабль еще более, ежели не отойдет от него прочь; нужно было, чтобы кто-нибудь из охотников решился отрубить весь подветренный такелаж и Греве, не ожидая вызова, сам предложил свои услуги: обвязав себя одним концом веревки, заткнул за пояс топор и очутился за бортом, придерживаемый с другого конца двумя унтер-офицерами. Выходящее из-под корабля огромное волнение и над головою его качавшийся срубленный рангоут с такелажем угрожали каждую секунду унести или раздавить его, но, несмотря ни на что, он перерубил все девять талрепов и прочий такелаж, после чего мачта отошла, а корабль спрямился, и мы уже не опасались получить новые пробоины, от которых бы ускорилась погибель корабля. Исполнив это, он вместе с другими офицерами ободрял людей, выливавших в верхнем деке воду, потом на юте составлял с лейтенантом Дергачевым плот. Наконец, последним его усилием было прихватить сломанную крюйс-брам-стеньгу, но исполнить этого недостало его сил. При погружении корабля, он спустился с вант на палубу, вошел в катер на правом шкафуте стоявший, но выброшенный из него буруном, был вытащен на ют и тут от трудов и ушибов, ослабленный, умер на руках матросов. Утвердительно можно сказать, что он пожертвованием собственной жизни, увеличил число спасенных».