Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

– Услужил?..

Хинсдро больше не мог смотреть на сына: ведь сын его не видел, так и не видел. Тсино всё касался Хельмо, силился, но почему-то не мог ни встряхнуть его, ни приподнять ему голову и только звал по имени.

– Ты рассказал, кому же настолько помешала моя жизнь.

Помимо воли, как бы ни надрывалось всё внутри, как бы ни хотелось оттолкнуть мёртвую тень и ринуться к Тсино, Хинсдро остался на месте.

– Разве это тайна для тебя? – Он даже усмехнулся.

Грайно склонил голову к плечу, хрустнули кости.

– Глупы живые, думающие, будто мертвецы всё ведают. Нет. А прикованные, как я, не ведают вовсе ничего. Я не знал, на тебя думал. А Рисса… – Взгляд странно блеснул. – Слепая Рисса. Её ведь любили так, как я не сумел бы полюбить никого. Вайго… он…

– Страстолюбец, – горько слетело с губ. – Как любил, так и порешил.

– Почему ты думаешь, что это скверно, когда страстно любят, страстно дружат, страстно ненавидят и теряют – тоже страстно? Ты ведь и сам…

Сам. Он вспомнил мгновение: сын вырывает чашу у Хельмо из рук, сын без страха пьёт отраву, сын глядит на отца и безмолвно спрашивает: «Как же так?» Так глядел и Хельмо, с появления здесь до последней своей живой минуты. Он ведь, даже отравленный, наверное, не верил. Он тоже знал: никогда, ни на кого Хинсдро не поднимал прежде руку, никого оголтело не терзал. Сегодня утром Хельмо подарил ему подобранных в походе собаку с кошкой, потому что Хинсдро они понравились, а он оказался первым, на кого они променяли прежнего хозяина. Обнимая его за этот подарок, Хинсдро в очередной раз подумал: как жаль. Жаль, что племяннику нет больше веры, он ведь столько лет был смыслом почти всего существования, а ещё у него глаза матери. Интересно, думал ли о подобном Вайго, сжигая свою Риссу, предательницу Риссу, которую так жадно желал, жарко нежил, а потом…

– НЕТ! Я не такой!..

Грайно насмешливо, а может, жалостливо молчал.

– Нет, я никогда, я… – Хинсдро запнулся. – Страсти – огонь. Он всё сметает на пути, он не умеет прощать. Так нельзя. С ними нужно бороться, нужно…

«…Просто я тоже не сумел. Всего один раз. Один, почему меня нужно наказывать?»

Грайно поднял руку. Над ладонью зажёгся крошечный язычок пламени.

– Огонь греет. Что мы без него? Посмотри, потом ведь с нами будет вот так.

И пламя погасло. Сырая темнота просто задушила его. Грайно сжал кулак.

Они помолчали. Вокруг мёртвого воеводы всё клубились тяжёлые кровавые облака. В горестном раздумье Хинсдро глядел на него и, наконец собравшись, сказал:

– Мне на самом деле жаль, что тебя не стало. Не было бы беды, если бы не та охота и слухи о заговоре, не было бы ничего. Я же… примирялся с тобой по-настоящему. Пытался. И… – всё внутри сжалось, – может, иначе было бы с Хельмо. Если б не всё это.

Грайно засмеялся. Не верил? Кто знает, вправе был. Он смеялся долго, всё окутываясь и окутываясь дымом, а потом – из-за этой кровавой завесы – ответил:

– Верю. И страх твой вижу. Да только нечего больше бояться. Ты уже всё потерял.

Тсино недвижно, будто окаменев, сидел над Хельмо. От груди разливался слабый тёплый свет: сын вынул из-под своей рубашки золотое перо и сжал меж ладоней, оно заблестело ещё ярче, осветило двоих – мёртвого и мёртвого. Братьев. Сыновей.

– Скажи мне, Грайно…

– Да?

– Почему ты не выходил к Вайго? Ты что же, поверил, будто тебя убили по его приказу? Поэтому?

Грайно не опустил глаз. Среди сгустков дыма они зло, устало блестели.

– Нет. В такое я не поверил бы, пусть в последние дни между нами всё было непросто. Ведь я его не предавал, как и тебя, я с тобой тоже хотел мира, плащ тебе дарил без подвоха… потому что знал: Вайго дурного человека не приблизит. Я бы тебя не тронул, и мой царь прекрасно это понимал. Ты и умнее меня. Куда мы без тебя?

Хинсдро молчал. Это – как царь и воевода безоговорочно доверяют друг другу, в бою или в любом ином деле, и никому, никакими наветами, их не рассорить, – всегда поражало его, привыкшего по три сотни раз проверять каждого человека.

– Но я ведь сразу понял, что мне не выбраться отсюда. Что я помню все раны, всю боль, и всякий раз, падая в этот омут, я захлёбываюсь, словно живой. – Грайно содрогнулся, и это было такое непривычное, нехарактерное для него движение. – Вайго стал моим тюремщиком, Хинсдро. Он не понимал, каково здесь, он даже не подумал спросить меня, хотя я умирал на его руках, а твердил только: «Спасу, спасу…» А ведь я спасения не просил. Я не мог простить его, а потом… – Снова он посмотрел устало на свои костлявые руки. – А потом то, во что я превратился, уже могло свести его с ума. Этого я не хотел.

– Он всё равно сошёл с ума, когда понял, кто тебя порешил.

– Но это уже не моя вина. Разве нет? Это обратная сторона страстной любви.

– Не твоя, – повторил Хинсдро бездумно. Где ему судить?

– Знаешь, а я вот давно царя простил. Но это тоже уже неважно.

Хинсдро не ответил. Он снова услышал всхлип, а потом и шёпот.

– Проснись… проснись, пожалуйста!!!

– Надо же, как убивается твой мальчик. Наверное, как Хельмо по мне, да?..

Хинсдро не мог посмотреть на Грайно, боялся почему-то увидеть, что там, на лице. Он упрямо взглянул вперёд. Золотое перо теперь лежало у племянника на груди и подрагивало; казалось… грудь эта слабо вздымается.

– Хельмо!

Мимо Грайно Хинсдро бросился вперёд, но теперь дорогу ему заступил сын.

– Не трогай его! Не смей больше к нему подходить! Я тебя не…

Он визжал, словно щенок, силился оттолкнуть, не подпустить. Только не слышать это, не слышать. Хинсдро протянул руки, коснулся ледяных щёк сына, позвал умоляюще:

– Солнце моё, подожди, не надо, не…

– НЕНАВИЖУ!

Когда царевич зарыдал горше, кровавые облачка вырвались уже и из его рта. Он отпрянул, глянул сквозь слёзы так, будто не знал. Правая сторона лица его пошла гнилью.

– Всё потерял…

Теперь Хинсдро окончательно это понял. Весь смысл слов. Грайно подступил, встал над ними, и Хинсдро безнадёжно спросил:

– А можешь ты забрать мою жизнь вместо его? Вместо хоть чьей-то?..

Грайно возвёл глаза к белому лику каменного бога.

– Ты что, думаешь, я повелеваю чужими смертями, а тем более жизнями? Мертвы твои дети. Ты их убил. Совсем как мой царь… И мне ничего здесь не сделать.

Как же иначе? Хинсдро кивнул. Грайно всё стоял над ним, возвышаясь в холодной мёртвой стати, и луна играла в его браслетах, серьгах, бубенцах, вплетённых в волосы. Он глядел с болью – не на своего врага и не на Тсино. На Хельмо, к которому точно так же, как и мальчик, не мог притронуться по-настоящему. Тот лежал недвижно, но вправду – пока дышал. Он ведь не так долго пробыл в воде, он её просто наглотался, и ударил его Хинсдро не сильно. Долго ещё будет дышать? Грайно говорит о нем: мёртв. Но может быть…