Прекрасные и обреченные. По эту сторону рая - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

– Нет, – возразил, в свою очередь, Энтони, который был весьма доволен собой, – даже считая так, ты все равно понимаешь, что в реальной жизни ни один вопрос не решается с однозначной категоричностью.

– А для меня такая ситуация возможна. На свете не существует вещи, ради которой я поступился бы своими принципами.

– А как ты узнаешь, когда именно ты ими поступаешься? Просто действуешь наугад, как большинство людей. Оглядываясь назад, приходится распределять ценности, расставлять их по местам. Ты заканчиваешь портрет, а потом выписываешь детали и полутона.

Дик с горделивым упорством встряхнул головой.

– Остался таким же никчемным циником, – констатировал он. – Такая манера жалеть себя. Раз ничего не делаешь, значит, все вокруг не имеет значения.

– Да, я мастер себя жалеть, – признался Энтони, – и я не утверждаю, что получаю такую же радость от жизни, как и ты.

– Ты говоришь – по крайней мере говорил прежде, – что счастье – единственная стоящая вещь в жизни. Думаешь, оставаясь пессимистом, ты становишься счастливее?

Энтони что-то сердито буркнул. Разговор перестал доставлять удовольствие. Он нервничал, испытывая непреодолимое желание выпить.

– Черт возьми! – воскликнул он. – Да где же ты живешь? Нельзя же так бродить до бесконечности!

– Твоя выдержка распространяется лишь на сферу умственную, да? – сердито парировал Дик. – Уже пришли. Вот здесь и живу.

Он свернул к многоквартирному дому на Сорок девятой улице, и через несколько минут приятели уже сидели в просторной, только что отремонтированной комнате с камином и увешанными книжными полками стенами. Темнокожий дворецкий подал коктейль «джин-рики», и час пролетел незаметно, скрашенный любезной беседой, неспешной выпивкой и осенними отблесками огня в камине.

– Искусство состарилось, – изрек через некоторое время Энтони. После нескольких стаканов нервное напряжение прошло, и он обнаружил, что снова обрел способность думать.

– Какое искусство ты имеешь в виду?

– Все его виды. Первой умирает поэзия. Рано или поздно ее поглотит проза. Сейчас, например, яркие эпитеты, сверкающие остроумием метафоры и блистательные сравнения являются достоянием прозы. Для привлечения внимания поэзия вынуждена пускаться на поиски необычного слова, грубого и низменного, которое никогда прежде не считалось прекрасным. Красота как совокупность нескольких великолепных составляющих достигла своего апофеоза у Суинберна. Дальше пути нет, разве что в роман…

Дик нетерпеливо перебил:

– Знаешь, эти новомодные романы наводят на меня скуку. Господи! Куда ни приду, везде найдется глупая девица, которая непременно поинтересуется, читал ли я «По эту сторону рая»? Неужели наши девушки и правда такие, как описано в этой книге? Если в жизни действительно так происходит, чему лично я не верю, юное поколение катится в пропасть. Мне опротивел этот вульгарный низкопробный реализм. По-моему, в литературе всегда есть место романтике.

Энтони старался вспомнить, какие последние книги Ричарда Кэрамела он читал. Пресловутый «“Бритый хвост” во Франции», роман «Земля сильных мужчин» и несколько десятков рассказов, которые были еще хуже. Среди молодых остроумных критиков вошло в привычку упоминать имя Ричарда Кэрамела с презрительной улыбкой. Они называли Дика «мистер Ричард Кэрамел». Его «труп» непотребно волочили по всем литературным приложениям, обвиняя в том, что он сколотил огромное состояние низкопробными сценариями для кинофильмов. По мере того как в моду входили новые литературные веяния, Дик сделался притчей во языцех, не заслуживающей ничего, кроме презрения.

Энтони предавался размышлениям, а Дик встал с места и, казалось, терзался сомнениями, стоит ли делать признание.

– Я вот собрал кое-какие книги, – объявил он вдруг.

– Вижу.

– Полную коллекцию хорошей американской литературы, старой и современной. Только мне не хотелось следовать общепринятому правилу Лонгфелло – Уитьер… Здесь большая часть книг принадлежит современным авторам.

Он подошел к одной из стен, и Энтони, понимая, чего от него ждут, тоже встал и последовал за Диком.

– Взгляни!

Под отпечатанной на машинке табличкой красовалось шесть длинных рядов книг в красивых переплетах и, совершенно очевидно, тщательно подобранных.

– А вот здесь современные романисты.

И тут Энтони понял, в чем здесь загвоздка. Вклинившись между Марком Твеном и Драйзером, странным образом и совершенно неуместно расположились восемь томов, принадлежащих перу самого Ричарда Кэрамела. «Демонический любовник» – куда ни шло, но остальные семь, лишенные изящества и искренности, смотрелись здесь ужасно до омерзения.

Энтони невольно перевел взгляд на Дика, заметив на лице приятеля выражение неуверенности.

– Разумеется, я поставил сюда свои книги, – торопливо, как бы оправдываясь, сообщил Ричард Кэрамел. – Конечно, не все они равноценны, одна или две не слишком удачные. Пришлось спешить, когда подписал контракт с журналом. Но я не верю в ложную скромность. Разумеется, некоторые критики больше не уделяют мне так много внимания, с тех пор как я достиг определенного положения… но, в конце концов, решение не за критиками. Они ведь просто безмозглые овцы.

Впервые за долгое время – Энтони и сам не помнил, когда это было в последний раз, – он испытывал привычное, греющее душу презрение к своему другу. А Ричард Кэрамел продолжал:

– Знаешь, издатели рекламируют меня как «американского Теккерея» – конечно, благодаря роману о Нью-Йорке.

– Ясно, – умудрился выдавить Энтони. – Полагаю, в твоих словах кроется глубокий смысл.

Он понимал, что нет никаких оснований презирать приятеля, и без колебаний поменялся бы с ним местами. При попытке заняться писательским трудом Энтони и сам прилагал максимум усилий, подменяя искренность иронией.

Ах, да разве способен человек, вот так запросто, дать низкую оценку делу всей свой жизни?

В ту ночь Ричард Кэрамел трудился в поте лица, ошибался, ударяя по клавишам пишущей машинки и напрягая из последних сил измученные разноцветные глаза. Корпел над своей макулатурой до безрадостных часов, когда гаснет огонь в камине, а голова идет кругом от долгих стараний сосредоточиться. А в это же время Энтони, до безобразия напившись, распростерся на заднем сиденье такси, которое везло его домой, на Клермонт-стрит.

Полный разгром

С наступлением зимы Энтони оказался во власти душевного расстройства. По утрам он просыпался возбужденным и раздражительным, и Глория видела, как муж, лежа рядом в кровати, дрожит всем телом и собирается с силами, чтобы доковылять до буфета за порцией спиртного. Он сделался совершенно невыносимым, если не был пьян, и Глория, наблюдая, как он грубеет и деградирует на глазах, отдалилась от него душой и телом. Теперь, когда Энтони не ночевал дома – а такое уже случалось несколько раз, – она не только перестала переживать по этому поводу, но даже испытывала своего рода облегчение, наполняющее душу унынием. На следующий день он испытывал легкое раскаяние и в нарочито грубоватой манере с видом побитой собаки отмечал, что, пожалуй, сверх меры злоупотребляет спиртным.