Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Иль вздохнул. «Мы бабаем всех на свете, кроме шила и гвоздя», — пробормотал он, вяло поглаживая вышку по нежному мягкому бордюру. Впрочем, бывали исключения, как то: похищение как раз дщерей Мосия Шило в виноградниках — дело доброе, дельно задуманное, с размахом. Я встретил вас — и на матрас! Трах — и Храм! На Колымоскве враз окручивают, венец подводят — ходи, изба! Сугробный домострой. Как мудрый рядовой Ким учил: «Руки в юкки — и лепи бабу!» Тоже же женщина… Галантерея! Кычут, зегзицы, у нас там, в Зангезино — наши, деповские, славные… Пути в ли, в милых верстах, в снежище… Далеко. Да и кануло. Не вздымается парус — дуют в зад зай гезунд. Бабья Лета. О, где вы, девы! Пусть все разрушится, сойдет на нет и минет, но лишь минет посеет семя в зев — зазолотится вновь… Взойдут овсы сочны, и зевсы изольются, тугие косы и песочные часы зазвенят. А тут — натощаках. Мда, туга-кручина! Уж не валяться в скирдах, к сожалению, не мять киприд!.. Отцвело, глядь, давно. Сиди на вышке и жамкай черствую пышку (а каков вариант — жмакай сдобную Пышку!).

Иль облизнул губы, вспомнив свою первую лю. Людочка, Людмилая… Влеченья младости безрадостной, бесчарной… Не точию сугубо, но многогубо… Где муза скажет «ля», толпа промолвит «гля»… Массовое чувство, увы. Толпа, между прочим, по-москвалымски — «людка». О, как легко комплексы выплескивались там, в снежной волости, где регулярно подносились к остановкам набитые под подвязку (оговорочка) транспорты в часы пик — сладкий экспресс-стресс по дороге на пахоту и вспять — пик-пак-пок, жмаканье, костеря обилечивание, талон на место у колонн, дам — постоять! Давка. Транспонированные танцы. Эх, колечки на затылке! Колымосковский трамвай нежной тяжести! Да, вываляться в народе, прижаться пахом к архетипу — в тесноте, да не в либидо — о-о! Горячо, липко! Аж два «о»!

В казарме-то просторно, не разгуляешься. Цветы мы бедные, пестики засохлые — тычнуть некого. Сухомятка! Отростки и придатки. Мускул же играет, наливаясь — садоводчеством нарастил! Жалка жизнь без женок. Сны одни и те же, цветны и офигенны — рядами идут, тяня ножку, загорелые юдифи в золотых юнифах — ах!

В казарме и изображений никаких нет (запрет), только у зампотылу Рувима на столе смело стояла карточка — сам, самочка с личинкой на руках, закутанной в одеяло, а за ними — скрещенные рельсы в снегу, какой-то вроде монастырь с башенкой за проволочной оградой — пришлое прошлое… А как засядешь в казарменной читальне, примешься листать про блудниц — сердце радуется! Описывается бал где-то в эмпиреях — бабы трудаются, скачут… по первопутку… закусив губу… Заманчиво. А в аразских сказках доказывается с цифрами в руках, что в дивном Будущем Саду, о храбрый крутой пацан, около 70 девственниц тебя ждут (немало), в хрустальный потолок кипятком писают. Недурственно. Ум короток, а — вот!

До того обрыдли в казарме множественные мужественные храпящие тела на полатях, одного поля ягода-голубика, такая бесполая владеет всеми злоба, что друг на друга кидаются, лезут! Налетают петухами! Прощайте, армии в пернатых шлемах и шлёпах! Это у фивских пацанов в обычае принцип эдип-папа, ревность горячая, вплоть до обструкции серпом по бейцам, а у нас, пархов, издревле такое чувство к братанам, «авельянство» (по Савельичу), особенно почему-то первородцев, верзил косматых, мы не перевариваем. Но поскольку тянутие лямки Стража отличается исключительной вонючестью и поразительной тоскливостью, то от нечего делать и друг с дружкой резво дружат, сторожко улыбку роняя. Вольноопущенники! Работать тазом, прикидываясь шлангом! Общество взаимного восхищения, отверзь верзоху! Храм Крови на задах! Красные башни родного Содома! Три креста! Под хвост! Птичку ставят! Встречаются — да сплошь напичкано! — и искренне склонные, осади Лазарь. Иль чурался, плюясь (прежде нежели пропоет петух ставленый — трижды отречешься от этих гавриков — за что же в самом деле я должен погубить жизнь с мужиками?!), хотя приходили, случалось, лже-сны с подвохом: волосатые ляжки, мускус их, мускулистых, ложесна… Плюс присовокупляющаяся лебедорастия казармы — приставанья эти с тылу, стоны подле — вроде никомед разбивает лед — вдруг подкузмит, клюнет жар-петух! — полунощные шепоты: «Легше, окаянный, шишки выпадают…» Горбатые ноздреватые носы, мокрые от пота бороды. Тяготы испарины и спермы, ибо ночью все «фиалки» — лядвенцы, как давно одарено… А уж «розы»-оборотни подавн! Гомодрилы, как говаривал старшина Ермияга. В белом лифчике из роз позади Абрам Эфрос! Тону в анусе, а тот — в тонусе. Прямо в шоколадный цех въехал. Мягкое место! В эдаком содоме и геморрой заработаешь… Сподобил Лазарь! Сплетающиеся, скользящие упитанно, с блестящей татуированной кожей тела — серпентарий казармы. И луна в стекле. «Имманентная жидкая лунность», поморщился бы мудрый рядовой Ким, что учил — какой счастье ходить в себя, там хороша. Сказано и в Книге Устава: «Утром сей семя свое, и вечером не давай отдыха руке твоей» — дрочи что ли ча (Савельич, не серчай, старче!)? А возжелавшему познать дев смачных сказано же: «Познай самого себя».

А что ж, аразки-полонянки — лучше, страшилища? Нет, ребята, куда краше родимая д.д. кулакова — хоп, и готово! Приходит наш точильщик, что точит всех тупых… Такие встречаются шкуркогонятели увлеченные — я палочку возьму сухую! — казарма огнем-ходуном ходит, когда синхронно кончают! Сыны иных начал — баиньки, заиньки! Сон в руку! А интересно, как то самое у аразов происходит (процедура, скажем, вязки у жабьих гнилозубов кем-то описана) — ведь напрашивается сравнение тех самых с бабами, пол у них такой, карахтерный, первым делом — бухнуться в пол и зад задрать, алла муллу чигирит в углу (ковырялка — коблу!), валит на кровать, вишь, вши аразские, скакуны ретивые развелись — взашей!..

Тут раздался столь дикий вопль, что Иль подскочил, очнулся, прервал приятные размышления (обычно этот поток токования нес его сквозь всю смену, время пролетало) и, перегнувшись через перила, глянул вниз.

5

Орал араз. Легок на помине. Распечатал уста свои! Да-с, вылез на подмостки, дорвался. Сегодня Сад ставил спектакль «Дас Сад». Давал понять! Все застыло, словно околело. Вон стоит палка с тряпкой, на которой намалевано «Сад» (будто у скоморохов площадных на Яблочную Плащаницу) — так тряпка и не полощется, не шелохнет. Штиль. Без речей, как отмечали в старинной ремарке. Картонные деревья с потеками клейстера безмолвно гримасничают проступающими корявыми ликами. Крапчатая ящерица размером с бревно замерла, задрав уродливую морду с носом-пуговкой — один угол зубастой пасти приподнят и ухмыляется, другой опущен плаксиво, и кусок ваты из спины высовывается.

И лишь араз в белом балахоне бодро, нагло, не разбирая дороги, движется к «запретке» — аразы грязи не боятся! Зато они, по поверью, боялись асфальта — запаха его не выносили, мерли на ходу, поэтому вокруг вышки трава была выжжена, а сама вышка окружена кольцом асфальтированных дорожек — «запреткой». Сюда аразам заходить лучше нельзя, мешать будут. Асфальт расчерчен на квадраты и начертано крупно: «небо», «стой, отправлю!» Кудлатая жучка Ахбарка, всеобщая любимица, бегала на трех ногах вдоль дорожки, охраняла «запретку», выписывала гренделя. Сторожащая чудовищ! Она очень испугалась, завидев араза, всполошилась, завизжала, опрокинув мисочку с косточкой, забилась в свою конуру — еще бы, когда такое на тебя Буром прет… Иль озабоченно подумал, не хлынет ли кровавый монстр дерзко сквозь «запретку» — на рывок, и почему-то вспомнил, что когда у бабы месячные, говорят — «аразы пришли».