Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит - Андрей Буровский

Сказки бабки и ее сестры, всевозможные истории, принесенные из той еще, из деревенской, жизни, Синявый постоянно вспоминал, но книг, разумеется, вспомнить не мог, при всем желании. Книг ему в детстве не читали, а потом он прочитать тоже не мог — по незнанию грамоты. В его навек потерянном доме была одна лишь книга — Библия.

Александр Исаевич Солженицын в лагерях мысленно писал книги и сочинял стихи, запоминая каждую строчку. Что книги можно и писать, Синявый не имел ни малейшего представления. То есть он понимал, что каждую книгу кто-то и когда-то написал, но процесс этот был ему не очень понятен, понимался крайне смутно, и Синявый считал, что это все это не имеет к нему ни малейшего отношения. В конце концов он же понимал, что и маршал Жуков и Клим Ворошилов — только лишь люди. Но что общего у него с Ворошиловым и Жуковым?

В одном отношении, правда, Синявый был несравненно выше и Жукова, и Ворошилова, и всех прочих сталинских холуев: Синявый органически не способен был отказаться от своей внутренней свободы.

Синявый становился свободен, только уходя в воспоминания. Или творя свой, от начала до конца выдуманный мир… например, в мир в котором Золотой Шар таился в пещере, исполняя желания и творя справедливость на свете. Все началось с рассказа о таком Золотом Шаре… Вроде бы слышал о нем Синявый, от какого-то заключенного — от уйгура или от узбека… Он не помнил. В память врезалась легенда, сказка: ослепительно сияющее чудо, дарящее каждому то, что он больше всего хочет получить. Надо только найти, только добраться сквозь темноту и холод, сквозь гремящие водопады, смертоносные скользкие склоны, сквозь все, что таится в пещерах. Думая о Шаре, рассказывая о Шаре, Синявый делался свободным.

Но Синявый имел эту самую зону свободы (о чем сам не имел ни малейшего представления), а вот рабы и холуи отродясь этой свободы не имели. Рабу и холую можно дать все, что угодно — огромную власть, включая власть положить сотни тысяч, миллионов покойников ради единого слова Хозяина. Можно дать дачу — загородный дворец, груды награбленных сокровищ, приносимых холуями рангом пониже. Можно дать целый гарем безотказных артисток Большого театра…

Невозможно только одно — нельзя сделать холуя и раба человеком. И в маршальском мундире, и в регалиях члена ЦК холуй останется тем, что он есть — холуем. Вели рабу и холую быть маршалом и завоевателем Европы — он и будет. Вели ему стать зеком и помереть — он и помрет. Своей воли у него нет — на то он и есть раб у холуй. Нет ни у одного из тех, кого так тщательно, одного к одному, собрал в свою команду усатый сверхпалач России.

Попав в лагеря, и Жуков, и Ворошилов померли бы очень быстро. Не имея зоны свободы внутри, не умея уклоняться от исполнения приказов (даже для этого нужно быть хоть чуть-чуть свободным), они не только слабели бы физически. Они бы все больше смирялись с происходящим, все больше соглашались бы с неизбежностью и своего уничтожения. И погибли бы. А вот Синявый… Забывший собственное имя получеловек, кутающийся в драный бушлат, вонючий тощий получеловечишко, от которого презрительно отшатнулись бы и Жуков, и Ворошилов — он жил в лагерях уже почти двадцать лет и помирать никак не собирался.

Да! Так мы ведь про Шар! Все начиналось с легенды. С легенды, которую передал Синявый, вовсе не собираясь делать вид, будто он сам видел Шар. Но люди шли, и шли, и шли к рассказчику и все спрашивали: а какой он, этот Шар? Каких размеров? Как он принимает одного и отвергает другого человека? Что надо сразу сказать Шару? Как просят Шар об исполнении желания? И Синявый отвечал, рассказывал, показывал руками размеры, толсто намекал на тайну, с загадочным видом говорил такое, что сам удивлялся — как у него еще ворочается язык.

А те, кто приходил к нему, продолжали говорить между собой и рассказывали все другим. Как-то незаметно оказалось, что он, Синявый, видел Шар не раз. Что провел его к Шару друг — то ли узбек, то ли уйгур, а потом Шар разрешил приходить к нему и самому Синявому. Когда стали говорить об этом? Он не помнил. Но настал момент, и стали говорить вполне уверенно. Сам Синявый ничего не придумывал про себя, он говорил и придумывал только про Шар.

Когда, сколько лет назад, обвалился пласт породы, открывающий проход в пещеру? Когда зеки впервые стали проникать в пещеру?

Пещера была колоссальна, и не было числа ее чудесам и красотам. Ни один охранник не мог войти в пещеру, потому что сначала надо было войти в рудник, в штольню, а сюда ни за какие коврижки не вошли бы доблестные сталинские соколы. Даже добытую руду клали в стороне, за высокой свинцовой стеной, и туда входили только зеки. В пещере было страшно, из нее можно было не вернуться, но в пещере была свобода… Да, свобода! Человек сам решал, идти ему или не идти в пещеру, пролезать ли, протискиваться ли в лаз, открывшийся на уровне груди. Сам решал, куда идти в самой пещере.

Потрясенные громадностью пещеры, ее красотой и могуществом, зеки легко разместили именно в этой пещере шар. Символ свободы стал обитать там, где больше всего было свободы.

Начальство знало о пещере, слыхало от своих помощников, но проникнуть все равно ведь не могло. Спуститься вниз так просто начальники не смогли бы, даже приди сам Сталин, заори на них и затопай ногами. Хотя как знать, чего они боялись больше — Сталина или радиации? Спуститься вниз, попасть в пещеру можно было бы и безопасно, если привезти сюда специальные скафандры, специальных людей, умеющих со скафандрами обращаться. А не всякий бы начальник попросил бы Управление прислать скафандры и людей… Не всякий написал бы, что вот, отвалились пласты породы, и открылся лаз в пещеру, а в пещере царит удивительный Шар — сам еще смотрит, кого пускать в пещеру, а кого еще и не пускать. Не говоря ни о чем другом, тогда надо было бы сознаться — да, что-то там происходит внизу, в несущих смерть рудничных штреках… Но сами мы не знаем, что именно. Не спускались мы туда, боялись. Жизнь нам дороже, чем служба Сталину и Партии. Какой начальник, боящийся за жизнь, написал бы такое письмо?!

А потом и помощников поубавилось. Как-то так получалось, что все докладывавшие начальству, не возвращались из пещеры. М-144, Сашка Лазаретов по кличке Жердь, рассказывал, что Шар посылает такой хитрый луч, и этот луч сразу проникает по всем коридорам пещеры, находит всякого новичка и сразу знает, что у него на уме. Мы-то и не сообразим, а стукач уже, глядишь, и помер…

Что Жердь — старое пустопорожнее трепло, знали все. Что у Шара были свои помощники, помогавшие не вернуться помощникам начальства, не сомневался никто. Но жила и легенда. Жила. И скоро, очень скоро трудно стало найти того, кто проник бы в пещеру и стал бы глазами начальства.

Стукачи продолжали рассказывать про пещеру, но теперь уже все больше по рассказам, по историям. Докладывали, кто ходил в пещеру, кто и что рассказывал про шар… О собственных визитах в пещеру стукачи попросту врали. Начальство сопоставляло, приходило в неистовство, рвало и метало, гнало доверенных лиц на сбор полноценной информации. А стукачи опять не шли в пещеру и опять врали и врали начальству. Даже в этом лагере смертников были свои границы допустимого.