Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

На мой взгляд, всё это чрезвычайно интересно. Человек, как из кубиков в детской игре, собирает, «строит», конструирует будущее, но оперирует при этом только присущими ему на этом этапе знаниями и реальными фактами жизни. Вот почему смешно читать утопии чуть ли не Средних веков, действие которых авторы переносили в ХХIII и даже в ХХVI века, но в которых герои книг всё так же плавают на парусниках и пашут на волах. Уже в силу этого никакими «социальными терапевтами» эти авторы не могли быть – туманное будущее, переставшее быть «туманным», обязательно разрушало эти «рецепты». Помните, например, рассуждения великого Ж.-Ж.Руссо в его «Трактатах» по поводу проекта «вечного мира», выдвинутого в XVIII веке аббатом де Сен-Пьером? Руссо уже тогда назвал его «утопичным» и написал, что претворение его в жизнь потребует «такого совпадения мудрых решений в стольких умах и такого согласия во взаимоотношениях и интересах, что едва ли можно надеяться на счастливый случай, который сам принесет совпадение всех этих необходимых предпосылок». А дальше, воистину пророчески, замечает: «Между тем если этого совпадения нет, то заменить его может лишь сила: и тогда надо уже не убеждать, а принуждать; и нужно не писать книги, а собирать полки…» То есть «вечный мир» – через войну?! Ужас ведь! И разве это не совпадает с парадоксом лозунга, по которому живет кошмарный мир Оруэлла в романе «1984», – «Война – это мир!»? И разве французская революция или большевистский переворот в 1917 году в России не были попыткой силой – через кровь – навязать народам «всеобщее счастье»? Преждевременные истины – это, по сути, зов в пустоту, измерительный прибор, который и приложить-то не к чему?

Про утопию и антиутопию ныне существует огромная литература. Пока же скажу лишь то, что станет важным для нас при разборе «Скотного двора» – о перерождении «высоких идеалов» и провозглашавших их вождей. Ведь Оруэлл, задумывая «Скотный двор», знал уже не только роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», но и эпиграф, предпосланный ему, – слова русского философа Николая Бердяева, к тому времени ужаснувшегося революционному «эксперименту» в России. «…Утопии, – писал Бердяев в 1924 году в работе «Демократия, социализм и теократия», а Хаксли цитировал его слова, – оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос – как избежать их осуществления… И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции… о том, как избежать утопий, как вернуться к неутопическому обществу, к менее “совершенному” и более свободному обществу».

Мир движется к «утопиям» – вот что пугало и Замятина, и Хаксли, и, наконец, Оруэлла. Правда, отсюда у Оруэлла отнюдь не вытекало, что надо всеми силами держаться за старое, за прогнивший, с его точки зрения, несправедливый мир. Нет, он, задумывая свою сказку, предполагал всего лишь, не изменяя своим взлелеянным всей жизнью идеалам социализма, очистить их от извращений сталинизма, от тоталитарных методов построения «рая социализма». Он, как Геракл, очищал от «навоза» наслоений не авгиевы конюшни – «скотный двор» практического социализма в СССР. И, кажется, кое в чем заблуждался и в этом своем намерении. Ведь если бы он прочел следующие фразы Бердяева из той же работы, то с удивлением бы узнал, что «свобода, – как писал наш философ, – по-видимому, связана с несовершенством, с правом на несовершенство…». Что для социализма, по крайней мере в России, как это ни странно, понадобятся «вековые предания покорности» людей, «инстинкты повиновения». Что социализм, как утверждал другой русский философ К.Леонтьев, был и будет основан «не на розовой воде, а на крови», что напрасно русские, веками мечтавшие об «идиллии социализма», считали, что «социализм и есть свобода». «Нет уж, – писал Бердяев, – нужно выбирать: или социализм – или свобода духа, свобода совести…»

Впрочем, будем справедливы: так мечталось не только «утопистам» Хаксли или Оруэллу. Любое художественное произведение, уже в силу того, что оно – плод воображения писателя, несет в себе черты как утопизма, так и антиутопизма. Вспомним: «XX век будет счастливым, – мечтал, например, свыше ста лет назад великий Виктор Гюго. – Не придется опасаться, как теперь, завоеваний, вторжений, соперничества вооруженных наций… Не будет больше голода, угнетения, проституции от нужды, нищеты от безработицы; ни эшафота, ни кинжала, ни сражений, ни случайного разбоя в чаще происшествий… Настанет всеобщее счастье. Человечество выполнит свое назначение, как земной шар выполняет свое». Это про двадцатый-то век! А мы тем не менее называем Гюго писателем-реалистом. И, напротив, в ирреальном романе, скажем, Джека Лондона «Железная пята» (в какой-то степени – прообразе антиутопий ХХ века) относительно грядущего высказывается самое реальное, неутопическое предположение. «Я жду прихода каких-то гигантских и грозных событий, тени которых уже сегодня омрачают горизонт, – говорит один из героев романа. – Назовем это угрозой олигархии – дальше я не смею идти в своих предположениях. Трудно даже представить себе ее характер и природу…»

Интересно, не правда ли? Писатель-реалист и писатель-фантаст на глазах поменялись местами! И можно ли отделить высокую литературу от «социального проекта»? «Социально невинных жанров, – как написала та же В.Чаликова, – просто не существует…» А М.Бахтин вообще пришел к выводу, что любой роман «соприроден будущему», а значит, в той или иной степени соприроден утопии… Наконец, почему представления о завтрашнем дне в сугубо реальном произведении могут через сто лет зазвучать утопически, а выдуманные фантазией, произволом воображения – вполне реально? И отчего тогда утопия – это хорошо, а антиутопия (при всей, повторю, условности этих терминов) – плохо?

И то, и другое – литературу высшей пробы и фантастику, утопию и антиутопию – соединят в себе лучшие романы-предупреждения ХХ века. Они потому и остались в истории литературы, что писались, ломая границы жанров. Это подчеркнет В.Чаликова в одной из последних статей «Джордж Оруэлл: философия истории». Отделяя Замятина и Хаксли, антиутопистов, которые писали в своих романах о «роковой судьбе добра, которое – на поверку – всегда оборачивается злом», от Оруэлла, кто и в настоящем, и в будущем видел лишь «страдания и лишения», она доказывает, что правильней было бы называть роман «1984» классической дистопией[60]. «Дистопия (вид негативной утопии), – пишет В.Чаликова, – не враг утопии, не враг рая, точнее, она не может решиться на обличение рая, когда на земле – ад, не может иронизировать над добродетелью перед лицом торжествующего порока. Всё в мире, придуманном автором дистопии, – химерично, абсурдно, преувеличенно. Со всего содрано мясо жизни и обнажен ее зловещий смысл, представляющийся писателю одновременно и бесспорным, и невозможным… Оруэлл проверяет истинную свободу… временем, ставя героев в ситуации, в которых прошлое, настоящее и будущее хищно борются за свою власть над человеком, и победитель проглатывает не только побежденных соперников, но и само поле боя – сознание личности…»