Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

Город окружили вражеские войска. На окопные работы нас больше не посылали. Участились воздушные тревоги.

Постепенно ухудшалось питание. Продукты в магазинах стали исчезать, а на продуктовую карточку выдавали хлеб и кое-что из круп. Нормы на хлеб постепенно сокращались (с 25 ноября были установлены нормы на неопределенный срок: рабочим – 250 г, а служащим, иждивенцам и детям – по 125 г хлеба в сутки). Я получала по карточке 250 г.

Основные работы на нашем заводе постепенно начали сокращаться, отключили гидравлику, электроэнергию, воду, телефоны. Теперь работа заключалась в строгом круглосуточном обходе цехов и складов: следили за порядком, нет ли на территории чужих людей или каких-нибудь происшествий.

Стали объединять цеха, по два, так как людей для дежурства не хватало. Нашему цеху выделили комнату около 30 кв. м, поставили печь-буржуйку, дали фонарь „летучая мышь“ и санки среднего размера (не детские, но и не сани). Я направляла очередных дежурных в обход и следила, чтобы те сменялись вовремя; они обходили свою территорию попарно по одному часу, с „летучей мышью“. Санки использовали для доставки дров (их подбирали на территории завода) и для отправки домой тех рабочих, которые уже с трудом ходили. Иногда я сопровождала женщин, которые просили меня помочь им подняться по лестнице своего дома.

Обстрелы продолжались с немецкой методичностью, в одно и то же время; например, около 16 часов, когда одна смена кончала работу, а вторая приступала, или в 19 ч. 30 м., когда люди шли в ночную смену. В это же время на улицах появлялись женщины с детьми и узлами – спешили на ночь в бомбоубежища. Однажды снаряд попал в заводскую проходную, были жертвы, дежурный – диспетчер завода потерял ногу.

В конце октября, когда я шла на работу в ночную смену, в 19 ч. 30 м. начался шквальный обстрел (такого ещё не было, причём это было страшнее, чем бомбёжка). Женщины с детьми бежали навстречу мне в бомбоубежище.

До завода оставалось около 600 м, но идти было невозможно, потому что осколки, казалось, били прямо в лицо, и я поползла. По улице Циолковского доползла до моста через Обводный канал и побежала в проходную. С того дня я перешла жить на завод. Спала в конторке на стульях, не снимая пальто.

7 ноября мы с цехом собрались на демонстрацию. Было холодно, шёл мокрый снег, и постепенно все разошлись. (В тот год первый снег выпал в октябре, наступила ранняя и небывало холодная и затяжная зима.).

Было трудно привыкать к абсолютной темноте – все окна были тщательно зашторены. Если где-то появлялся даже маленький просвет, немедленно раздавались снизу свистки дежурных; следили за этим очень строго не только на заводе, но и в жилых домах, причем все немедленно исправляли затемнение. Не надо было лишних слов. Ленинградцы строго выполняли все правила.

Голод становился всё тяжелее. Рабочие, свободные от дежурства, сидели вокруг печурки и тихо говорили о двух вещах: когда же прибавят нормы на хлеб и когда наши войска возьмут Мгу (эта станция связывала нас с Большой землёй). Ещё рабочие говорили о еде. Каждый сообщал о своих любимых блюдах. Например, многие говорили о гречневой каше со шкварками. Одна девушка рассказывала, как она любила есть печенье: брала две штуки, одну намазывала сливочным маслом, а другой покрывала первую… Иногда я выходила в темный коридор, садилась на мешок с песком (их было много вокруг) и шептала: „Хочу есть, хочу есть.“ Это почему-то помогало.

Потери людей начались в декабре. Скончался один очень хороший человек, мастер Горохов. Он, сказали, сначала ослеп, а потом умер. Замечательный был человек, уважаемый всеми. В январе заметно начали редеть ряды мужчин, а в феврале и женщин.

Некоторые женщины меня жалели, потому что я жила на заводе, и приглашали на ночь к себе домой. Я познакомилась с бытом жителей осажденного города. Многие квартиры в городе были коммунальными. Жильцы выбирали самую большую комнату; каждая семья выбирала себе угол, а в середине ставили печь-буржуйку, на которой по очереди топили воду из снега или грели что у кого было. Так я ходила „в гости“ три раза, но однажды, переночевав в доме на ул. Халтурина, обнаружила у себя вшей и ходить перестала.

Меня разыскала сокурсница и предложила поискать небольшую комнату на заводе и соорудить там спальное место. Мы так и сделали. Стало полегче, можно было нормально спать. Засыпала я сразу. Спали мы одетыми: на мне было две шерстяных кофты, зимнее пальто, на голове мужской малахай, сверху завязанный полотенцем. Малахай плюс полотенце или шарф – был поголовный головной убор у всех ленинградцев. Так мы ходили и на заводе. Вот не помню, снимали или нет полотенце на ночь. На ногах у меня были дырявые фетровые домашние полусапожки, я их купила за 400 рублей. Фетр немедленно прохудился, я достала на галошном заводе красную теплую ткань и затыкала ею дырку.

Вставала я в 6 часов утра, шла по мостику через Обводный канал на Курляндскую улицу, на углу проспекта Газа перед булочной уже стояла большая очередь. Возвратившись с хлебом на завод, брала котелок и спускалась во двор за снегом, набивала его в котелок (снег был чистейший), потом ставила кипятить на буржуйку. Тут же сушила свою пайку хлеба, делила сухарики на маленькие кусочки.

Однажды, идя в булочную, я увидела на мостике труп женщины, завернутый в простыню. Мне стало очень страшно. Но потом таких трупов появлялось все больше и больше, и к этому стали привыкать. Чаще встречались люди, везущие завернутый труп на санках. Лица людей постепенно чернели, вернее, кожа приобретала темно-коричневый оттенок. Ноги опухали, животы у многих – тоже. Большинство ходило с палочками, и часто непонятно было, мужчина это или женщина. Не говоря уже о возрасте – все выглядели старыми.

Как-то в ноябре я решила выбраться на какую-нибудь ближайшую улицу посмотреть, как выглядит город. Пошла потихоньку, кажется, на Лермонтовский проспект, это была улица с садиком, и увидела такую картину: полностью сгоревший дом, вокруг пожарища сидели жители с небольшими узлами. Все молчали. Картина была очень печальная. Но, повернувшись назад, я увидела необычайно красивую картину: троллейбус, весь в инее, деревья посыпаны белейшим снегом, мороз, а значит, и солнце. Простояла долго, ведь после темных помещений завода – это как в театре.

Пришло время, когда и я начала сдавать; особенно было трудно слышать ежедневные рассказы про еду. Иногда вспоминала громадный котел с борщом, мешки с гречкой и мукой, оставленные в Горелове…

Когда было уже трудно голодать, я решила обменять на хлеб мужские часы моего брата. Уезжая из города, он отдал их мне на хранение. (Брата Алексея призвали в армию с 5-го курса института; с фронта он вернулся вскоре после Победы.) Так вот, о часах я сказала нескольким сослуживцам, и однажды ко мне кто-то подошел и сказал, что в проходной мужчина спрашивает, нет ли у кого-нибудь мужских часов в обмен на хлеб. Я вышла, показала ему часы. Он сказал, что годятся, идемте со мной. Мы пошли по набережной Обводного канала в сторону проспекта Газа, перешли его и вскоре дошли до дома за заводом «Металлист». Квартира его была на первом этаже. Проходя через кухню, я увидела на плите несколько противней с сухарями из черного хлеба. В комнате стоял двустворчатый шкаф; когда он его открыл, я увидела несколько буханок хлеба. Он дал мне одну, и мы пошли к выходу через кухню. Я так посмотрела на сухари, что он сжалился и дал мне один сухарь.