Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

В Делфте на горизонте клубились белые облака с сероватыми краями. Босх вышел из машины на площади Маркт, рядом с Новой церковью, и велел шоферу ждать его там. Ему хотелось пройтись. Мгновение спустя он погрузился в сплошную красоту.

Делфт. В этом городе родился Вермеер, живописец тонких деталей. Были другие времена, это точно, думал Босх, времена, когда еще можно было чувствовать и мыслить и когда красота не была еще полностью раскрыта. Он дошел до Ауде Делфт, «старого канала», и обвел взглядом строгие воды, игриво зеленые липы и горизонт острых крыш — все это сияющее, несмотря на отказ неба посодействовать, пролив немного света, все чистое и сверкающее, как керамика, которую прославил Делфт. Он испытал прилив восхищения. Когда-то все действительно было светлым и ясным. Но когда в свет вошел полумрак? Когда с небес спустился ван Тисх, и все заполнила тьма? Конечно, ван Тисх тут не виноват. Даже Рембрандт не виноват. Но, глядя на Ауде Делфт, понимаешь, что раньше у вещей по крайней мере был смысл, они были чисты и полны милых деталей, которые художникам нравилось замечать и наивно воспроизводить. Босх подумал, что человечество тоже как-то выросло. Места наивному человечеству уже не было. Хорошо это или плохо? Один учитель в его школе говаривал, что в аду было что-то хорошее: по крайней мере осужденные знали, что они там. Насчет этого у них не было ни малейших сомнений. Теперь Босх понимал, как он был прав. Самое худшее в аду — не обжигающий огонь, не вечность мук, не попадание в немилость Богу и не дьявольские пытки.

Самое худшее в аду — не знать, не находишься ли ты в нем уже сейчас.

Ван Оббер жил у канала, в красивом кирпичном доме перед каналом, окаймленном белой верандой. Видно было, что крыша нуждается в починке, а оконные рамы пора обновить. Дверь открыл сам художник. Это был мужчина с остриженными под гребенку соломенного цвета волосами, удивительно тощий, бледный, сверкающий блестками пота, с отеками и синяками под глазами. Босх знал, что ему не больше сорока, но на вид ему можно было дать по меньшей мере пятьдесят. Ван Оббер заметил его удивление и скривился в своеобразной ухмылке.

— Мне нужна срочная реставрация, — сказал он.

Он провел Босха к скрипучей лестнице. На верхнем этаже была только одна комната, довольно большая, пахнущая маслом и растворителями. Ван Оббер предложил ему одно кресло, уселся в другое и засопел. Какое-то время он только сопел.

— Простите за внезапный визит, — начал Босх. — Я не хотел причинять вам беспокойство.

— Не переживайте. — Художник сощурил синяки вокруг глаз. — Вся моя жизнь однообразна… То есть… Я всегда делаю одно и то же… Это противоестественно, потому что все постоянно меняется… По крайней мере особых проблем с деньгами у меня нет… Сорок процентов моих работ еще живы… Немногие самостоятельные художники могут этим похвастаться… Я все еще получаю кое-какую арендную плату за картины… Уже не пишу подростков… Не хватает материала, потому что подростки — материал дорогой, и они сразу пугаются… Раньше я занимался всем: делал даже украшения и «пубермобилье», хоть это и запрещено…

— Я знаю. — Босх остановил медленное, но неумолимое течение речи. — Кажется, именно в одной из последних ваших работ вы использовали Постумо Бальди, не так ли? Портрет Женни Туро, который вы сделали в 2004 году.

— Постумо Бальди…

Ван Оббер опустил голову и соединил руки словно в молитве. Нос его был красным, и от него отражался падавший из окна свет.

— Постумо — свежая глина, — сказал он. — Касаешься его, ставишь так или эдак, и он приспосабливается… Вжимаешь или вытягиваешь его плоть… Делаешь с ним что хочешь: анимарты змеи, собаки или лошади; католических мадонн; палачей «грязного» искусства; голые ковры; трансгендерных танцовщиц… Невероятный материал. Сказать «первоклассный» — значит ничего не сказать…

— Когда вы с ним познакомились?

— Я с ним не знакомился… Я нашел его и использовал… Это было в 2000 году, в одной галерее «грязного» искусства в Германии. Не скажу вам, где она находится, потому что просто не знаю: гостей туда водят с завязанными глазами. Арт-шок был анонимным триптихом под названием «Танец смерти». Он был хорош. «Грязный» материал отменный: целый автобус молодых студентов обоего пола. Ну, вы же знаете, классическая форма поставки «грязного» материала: автобус падает в воду, несчастный случай, трупов не находят, национальная трагедия… А студентов, которых заставили выйти из автобуса перед аварией, тайком переправляют в мастерскую художника. Бальди в то время было четырнадцать, и им написали одну из Смертей, которые должны были принести «грязный» материал в жертву. Когда я увидел его, он снимал кожу с двух студентов, юноши и девушки, и рисовал черепа на их обнаженных мышцах. Студенты были живы, но в очень плохом состоянии, зато Бальди показался мне прекрасной фигурой, и я захотел нанять его для моих картин. Он продавался очень дорого, но деньги у меня были. Я сказал ему: «Я напишу тобой нечто не от мира сего…» Я практически не пользовался керубластином… Палитра была очень сдержанной: почти матовые розовые тона и светло-голубые оттенки. Я добавил имплантат волос агатового цвета до самых ног и три разных типа хвостов. Затушевал половые органы, это было не сложно. Я был к нему очень требователен, но Постумо способен на все. Я использовал его как мужчину и как женщину. Пытал его собственными руками. Обращался с ним как с животным, как с вещью, которой я мог попользоваться и выбросить на помойку… Не хочу сказать, что Постумо все делал хорошо. У него человеческое тело, а значит — и ограничения человеческого тела. Но в нем было что-то, что-то, что можно назвать самоотречением. И так было создано мое полотно «Суккуб». Моя первая картина с Постумо. А знаете, господин Босх, какую картину написали им после «Суккуба»?… «Деву Марию» Ферручолли… — Ван Оббер, рассмеявшись, открыл рот, и Босх увидел его грязные зубы. — Люди скажут: «Как можно одно и то же полотно написать как «Суккуба» ван Оббера и как «Деву Марию» Ферручолли?» Ответ прост: это и есть искусство, господа. Господа, именно это и есть искусство.

Он умолк, а потом добавил:

— Постумо не сумасшедший, но он и не в своем уме. Он ни злой, ни добрый, ни мужчина, ни женщина. Знаете, что такое Постумо? То, что захочет написать по нему художник. Глаза Постумо пусты. Я просил у них какое-нибудь выражение, и они мне его давали: гнев, страх, обиду, ревность… Но потом, оставив работу, они гасли, опустошались… Глаза у Постумо пусты и бесцветны, как зеркала… Пусты, бесцветны, прекрасны, как…

Его слова смазали горячие рыдания. В последовавшей тишине раздались раскаты грома. Над Делфтом начинался дождь.

Босху было жаль ван Оббера и его расшатавшиеся нервы. Он подумал, что одиночество и неудачи — плохие товарищи.

— Как вы думаете, где Бальди может быть сейчас? — мягко спросил он.

— Не знаю. — Ван Оббер закачал головой. — Не знаю.

— Насколько я понял, он оставил портрет, который вы сделали для торгующей картинами француженки Женни Туро в 2004 году. Бальди свойственны были такие поступки? Оставить работу до указанной в контракте даты?