Истребитель - Дмитрий Быков

Окраины Омска были темны, безлюдны, барачны. Сциллард шел и оглядывался, сунув руки в карманы. Хотелось курить, но закурить он почему-то боялся. Ему представлялось, что курение на улице без команды может выглядеть вызывающе. Кроме того, его самовольная отлучка – которую, конечно, поставят в вину ему, а не прапорщику – могла выглядеть побегом, по военному времени это был конец, не спасла бы никакая шарашка, в которой от него вдобавок было мало толку. Сциллард бы, конечно, полз, если бы ползущий человек не привлекал дополнительного внимания. Чтобы чувствовать себя чуть храбрее, он стал повторять стихотворение одного забытого венгерского поэта; он вообще редко вспоминал родной язык, но теперь, в обстоятельствах совершенно невыразимых, именно этот язык стал его последней опорой.

По-русски это было примерно так. Под лунным светом брожу я по лесу. Зубы стучат. Насвистываю. Позади меня идет десятисаженный добрый князь Тишины. И горе мне, если я обернусь. О, горе мне. Замолчи я или обрати я свой взор вверх, вверх на луну – вскрик, хруст. Добрый князь Тишины сделает большой шаг и растопчет меня.

Сциллард интуитивно нащупывал путь, вспоминая одну публикацию в научном журнале, им давали до войны научные журналы, в том числе недоступные в СССР: один гриб так строил свою грибницу, что она напоминала парижское метро. Как это так? Неужели гриб знал парижское метро? Но оказалось… Ему послышались шаги. Нет, показалось… Он как бы рассказывал это дочке, он часто разговаривал с ней так и был уверен, что она слышит… Но оказалось, что гриб строит свою грибницу наиболее рациональным способом, и точно так же было построено парижское метро! Тогда грибу предложили найти выход из лабиринта, поместили его в лабиринт, и что же? Он нашел кратчайший путь! Так неужели я глупее гриба?

Сциллард шел по темным промерзшим улицам, повторяя: «És jaj nekem, ha visszanézek». Впереди в двухэтажном деревянном доме горело полуподвальное окно. Ни в коем случае нельзя было проходить мимо него. Нет, в самом деле: горе мне, если я пройду мимо, меня увидят, ночной прохожий всегда странен, опасен. Но невероятная непредставимая воля, сильней его собственной, заставила его пройти мимо этого окна. Ему случалось испытывать иногда математические озарения, но не в работе над навязанными задачами, а тогда, когда он раздумывал над чем-нибудь совсем непрагматическим, над задачей о четырех красках, например, когда Сциллард вдруг понял, что для тора нужны будут шесть красок, а для шара почему-то достаточно четырех, но шар как раз не поддавался. И сейчас он почувствовал такое же озарение: математически надо было пройти именно мимо этого окна, маршрут вычерчивался только так, его привела сюда вся его жизнь, он и в Россию бежал только для того, чтобы пройти мимо этого окна, единственного светлого окна на темной улице. И он подошел и заглянул в это окно, а там жена его Вера мыла в тазике дочь его Иру.

Галлюцинация была слишком убедительна. Сциллард зачерпнул снег и потер лоб. Жена Вера продолжала мыть в тазике дочь Иру. Он узнал их сразу, хотя не видел три, больше – почти четыре года, Ирину фотографию жена один раз прислала, но и только. Нет, конечно, этого не могло быть, но вот Вера, что-то почувствовав, взглянула в окно, увидела его и отшатнулась. Она не видела его три, больше – почти четыре года. Но она любила его, она узнала его.

Этого не могло быть, но это было, и она метнулась к двери, и он кинулся ко входу в этот двухэтажный окраинный дом, и на крыльце она обняла его, а он спрашивал только: «Вера, как? Как, Вера?» Они вошли в полуподвальную комнату, Ира так и стояла в тазу, ничего не понимая. Сциллард боялся ее испугать, не мог подойти сразу, но Вера подвела его к ребенку, и так они стояли, вцепившись друг в друга, все трое: он с холодной улицы, сам холодный, Ирка в остывающей воде, Вера в незнакомом халате.

Они жили в Ленинграде, но невероятная сила, сила предчувствия, заставила Веру в июне поехать к сестре. Потому и не доходили его письма – город был в осаде, а она с Ирой сумела пристроиться к сестре и в октябре с ее предприятием выехать. Это можно было, все можно было сделать, если страстно хотеть дожить до встречи. Теперь Вера работала на заводе в трех улицах от него, а Сциллард не знал! Он гладил ее плечи, спину, руки, плакал неостановимо, и она смотрела на него словно ослепшими глазами, и он не понимал, как он, постаревший, отвратительный, только что ужасавшийся себе, мог быть для нее всем светом, всем счастьем. Ира – та вообще ничего не понимала, почти его не помнила. Но как, как? Как это могло случиться? Что за сила погнала его к этому окну? Ты ведь еще не знаешь, говорила Вера, наш дом разрушило бомбой, все умерли. Умер сосед Петр Алексеич, соседка Лизавета Никитична, сосед Илья Ильич, умер отец Лены, с которой играла Ира. Ира тоже заплакала. В городе умерли очень многие, почти все, кого мы знали. Еще до войны умер Фудель, ты помнишь Фуделя? Он все ворчал, а теперь умер. Умерла еще до войны Любовь Тимофеевна, у которой мы жили на даче. На фронте погиб муж сестры, Яша, бедный Яша, который ушел в московское ополчение, погибло почти все московское ополчение. Погиб Максим Федорович, ты помнишь, его взяли перед самой войной, и у жены не приняли передачу. Погибли Коленька и Сашка, помнишь, ты говорил, что они вырастут бандитами, а они не вырастут никогда. Умер уже здесь Григорий Петрович, с которым мы ехали, он был старый и совсем больной, умерла его жена через месяц после него. Умер инженер Горохов, с которым ты играл в шахматы. Умерли Смирнов и Щербатов из дома напротив, рыбаки, все ездили на Стрельну. Умер Антон Иванович, плотник, он сделал скамейку во дворе на Гатчинской. Умерли, все умерли, и никто никогда не скажет, зачем это было.

И они плакали беззвучно, ощупывая друг друга слепыми руками. Слезы текли, словно таял весь лед, намерзший в нем за это время. Ирочка была такая бледная, такая худая… Сциллард лег спать с женой впервые за три, больше – почти четыре года. А утром к ним постучала соседка и сказала: «Я все видела, чтобы духу его тут не было». Жена отвела его на завод, ведь это было в трех улицах от ее собственного завода, и сдала его удивленному прапорщику. Сциллард, сказал прапорщик, откуда это, куда ты делся? И чё ж ты пришел? И он засмеялся, а Сциллард улыбнулся. И вернулся в шарашку, и вышел только в сорок шестом, а жена его вернулась в Ленинград в сорок четвертом, но комнату получить не смогла и ютилась с Ирой в Москве у сестры. В пятьдесят шестом Сциллард реабилитировался и с семьей уехал в Будапешт, выпустил несколько учебников по топологии, а в архиве осталась рукопись воспоминаний «Записки счастливого человека».

В феврале сорок второго года капитан Артемьев был начальником полевого госпиталя под Орлом.