Истребитель - Дмитрий Быков

Женщина стояла у парапета, у того участка набережной, где прогуливались обычно немногочисленные в это время обитатели дома творчества «Артист». Бровман остановился поодаль, закурил и тоже стал смотреть в море. Немного штормило, море у берега было мутным от песка. Обещали завезти гальку, но пока пляжи были покрыты черным крупным песком, не особенно приятным для ходьбы.

– Жалко уезжать, – сказал Бровман. Женщина не ответила.

– Я могу вам помочь чем-то? – спросил он.

– Ничем вы мне помочь не можете, а поговорить можем, – сказала она. – Я тоже уезжаю.

– Куда, если не секрет?

– К мужу, в Москву.

Этим она сразу отсекала дальнейшие ухаживания, но и ухаживаний пока никаких не было.

– Отдыхали без него?

– От него отдыхала, – сказала женщина горестно, – но это так устроено, что надо вернуться к нему. Я всегда возвращаюсь к нему, очень интересно.

– Что, трудный человек? – прямо спросил Бровман.

– Не совсем человек.

И незнакомка посмотрела прямо ему в глаза – выражение у нее было гордое, почти вызывающее. Бровману стало не по себе.

– Тут же понимаете как, – сказала она. – Собственно, из обычного человеческого состояния, вот как вы, возможны два выхода. Может быть выход вверх, может вниз. То и другое за пределы человека, ну как Северный и Южный полюс, понимаете?

Бровман вспомнил бред помполита Трофимова, который под конец экспедиции совсем, кажется, сдал, – и реальность словно прогнулась; как-то все было очень странно.

– Грешники попадают на Южный, – сказал он машинально.

– Ну, наверное. Наверное. – Незнакомка не была в этом уверена. – То, что он со мной сделал, в принципе отвратительно. Но если говорить совсем честно, он сделал со мной примерно то же, что сделали со всеми вами. Если вот так посмотреть, объективно, то я довольно типичный представитель.

Бровман понял, что она намекает на последние полгода, которые он так счастливо пересидел вдали от всего. Вероятно, муж ее бил или запугивал.

– Почему к морю – это другой вопрос, – заговорила незнакомка опять, и он понял, что она говорит не с ним. – Алхимическая свадьба, меркурий и сера. Но чтобы свершился брак, нужна соль, вот тут много, много соли. Гомункулус вытекает в море и там набирается материи. Ну, или как-то иначе, я коряво говорю. Но меня сюда тянуло очень сильно. А между тем я не могу без него существовать, мне надо раз в год, может быть, в два года получать от него… Не важно, вы вряд ли поймете, и не так это для вас важно. Я виновата перед ним, но он тоже, знаете, не ангел.

Налетел ветер, стало зябко.

Женщина засмеялась.

– Совершенно не ангел, – и посмотрела на Бровмана, сузив глаза, склонив голову на плечо. – Вы что-то понимаете, – сказала она, – но в целом ничего не понимаете. Правда?

– Правда, – сказал Бровман. – Мне даже кажется, простите, что вы не в себе немного. Так?

– Ну, это самое простое, – сказала она разочарованно. – Эти все так и будут думать: что Артемьев убил жену, а я просто местная сумасшедшая. Так тоже может быть, но ведь это не так. И кстати, я была тут без него довольно счастлива, я немного развлеклась. Но ужасно, что я все время должна возвращаться, это и мне мучительно, и ему. Если бы он знал, как это будет мучительно, он бы меня такую не делал. Но вот в чем дело, понимаете? Это важно. Подойдите сюда.

Бровман робел, но ему стыдно было бояться женщины, особенно после полугода Арктики. И он подошел.

– Дело в том, – сказала она, словно говорила присказку перед чрезвычайно увлекательной сказкой, – дело в том, что получиться может только такое существо, которое, ну как бы вам сказать… Вот тут жил Пушкин, тут был его, говорят, домик. И он выходил вечером, смотрел на море и написал: «Редеет облаков летучая гряда». Сейчас он бы так не написал. Не обязательно что-нибудь индустриальное, но что-нибудь современное. И когда вы делаете себе жену, вы ведь тоже не можете себе сделать вечную женственность, прекрасную Елену. Вы делаете что-нибудь вот с такой папиросой, в такой шали. С таким характером. Она не совсем она, она – оно, оно что-то выражает вокруг себя. Хотя бы это понятно?

– Конечно, – сказал Бровман. С сумасшедшими никогда нельзя спорить.

– Ну вот, – сказала женщина. – У него все хорошо, я ему написала, он ответил. Его выпустили, и я к нему возвращаюсь. А вы идите себе, я ничего от вас взять не могу, вы лишены того содержания, которое меня может заинтересовать. Не смотрите на меня в таком удивлении, я долго жила с научным работником, я, может быть, сама научный работник. Хотите, фокус покажу?

Бровман представил, какой это может быть фокус, и, подергивая плечами от холода, поспешил в санаторий. Он не оглядывался, но чувствовал, что женщина смотрит ему вслед – скорее всего, склонив голову набок; он дорого бы дал, чтобы никогда больше не видеть, как она смотрит. И действительно, никогда больше не видел.

В первый же год войны шарашку Антонова эвакуировали в Омск, в условия далеко не комфортные, но безопасные. В марте сорок второго года их повезли в баню, и Сцилларда там забыли. В этом не было ничего удивительного, присматривали за ними плохо, Карл Сциллард, в отличие от американского брата, был не особенно ценный кадр, жизнь в Омске у них была почти вольная, а прапорщик, который возил их в этот день мыться, был вообще рохля; кроме того, Сциллард научился за эти годы быть почти невидимым, его и коллеги не очень замечали. Он постоянно был поглощен мыслями о жене и дочери, мысленно вызывал их, пытался установить контакт. Он ничего не знал о них с начала войны.

Оставшись во дворе бани один, он растерялся. Он и до этого был мрачно-растерян, потому что в бане посмотрел вдруг на свое тело, которого прежде как-то не замечал, и увидел, что оно уже стариковское, что он тщедушен и сам себе противен. И Сциллард задумался о своей задаром прошедшей жизни, в которой он не совершил никаких научных подвигов и вполне мог быть счастлив с женой, которую любил действительно; ну не всем же быть научными гениями, некоторые могут быть посредственными математиками, тихими мещанами. Он потому и сбежал в СССР, что здесь, казалось ему, можно посильно участвовать в строительстве нормального общества. Но общества никакого не получилось, жизнь его была сломана, а семья безнадежно утрачена, хотя надежда, разумеется, умирает последней. Сам Сциллард был венгр, а жена у него была русская, и он надеялся, что свои как-нибудь не дадут ей пропасть. Он стоял во дворе бани среди омского марта, похожего на московский январь, и прикидывал, как ему добираться до завода, где они жили и работали. Он примерно представлял этот завод, улицу Куйбышева, но у него не было ни денег, ни документов, вообще никаких доказательств его бытия. Идти через центр он боялся, здесь его приметил бы первый же постовой. И Сциллард решил как-нибудь доползти по окраинам – он давно не передвигался без охраны, панически боялся просто идти по улицам чужого города, которого вдобавок не знал.