Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Бельгийские власти выкупают дом Ван Гога в Боринаже

Резоны бельгийцев очевидны: дом в деревушке Вам, находящейся в сердце Боринажа – западной, валлонской, области Бельгии, уже двадцать лет как необитаем, стоит заколоченный и разваливается на глазах. Это безусловная мемориальная ценность, да еще связанная с мировой культурной величиной первого ряда – а такие в эти темные шахтерские края забредали ох как редко. Да, один открытый для посетителей дом, в котором немного пожил неудачливый проповедник и скандалист Ван Гог, в Боринаже уже есть, но такими вещами не разбрасываются. Вопрос в другом – выкупив и отреставрировав стены, крышу, полы и потолки, как сделать эту недвижимость живым музеем?

Боринаж не лежит на пути развеселых туристов, жаждущих живописных красот в природе и красот природных в живописи. Сейчас, конечно, лучше, чем в прославившем Боринаж исключительно шахтерскими забастовками и кратким визитом Ван Гога XIX веке, но общая атмосфера изменилась мало. «Место это мрачное; на первый взгляд во всей округе есть что-то жуткое и мертвенное», – писал брату Тео Винсент Ван Гог. Тут же он будет сетовать, что лишен художественных впечатлений как таковых; что тут никто не знает, что такое картина; что люди местные в большинстве своем невежественны, да и просто неграмотны; морозы зимой лютые, а бедность разлита в воздухе. Картина безрадостная. Проповедническая деятельность недоучившегося богослова была тут воспринята в штыки и очень скоро запрещена. Попытки помогать шахтерам не только словом, но и делом были сразу обречены на провал. История жизни Ван Гога в таком на вид милом домике фермера Дени выглядит тем более не оптимистичной. К тому же нет и подлинных вещей, оставшихся от тех семи месяцев, почти нет рисунков и тем более полотен (от боринажского периода дошло до нас всего лишь шесть листов, которые хранятся в солидных собраниях).

Может ли быть этот дом мемориалом, когда в нем ничего нет? Хватит ли открыток, репродукций и факсимиле, чтобы создать дух места, за которым, как правило, гоняются авторы подобных музеев? История показывает, что в случае с Ван Гогом может хватить и одного стула в подлинных стенах – была бы на то художественная воля. У самого, наверное, знаменитого художника XIX века есть два важных музея. Один в Амстердаме – музей большой, богатый и переполненный подлинниками, архивами и посетителями. Второй – в деревушке Овер-сюр-Уаз, в 27 километрах от Парижа – состоит, по сути, из одного маленького домика, вангоговского, в котором одна комнатенка под крышей, где художник умер. В ней есть окошко, в которое можно заглянуть, только подпрыгнув, голая штукатурка на стенах и стул. Не тот самый, конечно, но такой же стул, какой мы прекрасно знаем по полотнам Ван Гога. И все. Но тут есть дух – ты веришь и видишь.

Вся эта мистификация есть магия личности совершенно сумасшедшего, но манией своей оживившего все вокруг себя человека – Доминика-Шарля Янссенса, до 37 лет ничего ни о каком Ван Гоге не знавшего и спокойно дослужившегося до позиции топ-менеджера фирмы Danone. В 1985‐м везший его пьяный водитель угробил машину и почти угробил пассажира на лихом повороте перед бывшим когда-то постоялым двором Раву в Овер-сюр-Уаз. Когда Янссенс вышел из комы, врачи сказали ему, куда он попал, а чтобы сориентировать на местности, объяснили, что это место, где умер Ван Гог в возрасте 37 лет. Странное для выздоравливающего больничное чтение в виде писем Винсента к Тео и совпадение возраста сделали свое дело: Danone осталась без менеджера, а французская деревня обрела гениального пиарщика.

Он выкупил дом, в котором снял свою последнюю комнату Ван Гог, и все постройки вокруг него, отреставрировал по фотографиям кабачок, который был тогда на первом этаже постоялого двора, выписал из Парижа повара, который сочинил ему феерическое деревенское меню «времен Ван Гога», формы стаканов и графинов скопировали с картин, посуду сочинили по тем же мотивам в Villeroy & Boch, благо начитавшийся уже специальной литературы Янссенс напомнил им, что единственным человеком, купившим картину Ван Гога при его жизни, была некая Анн Бош, происходившая из семьи основателей знаменитой фирмы. Он потратил кучу денег (Le Parisien утверждает, что 17 миллионов евро) и привлекает в музей до 400 тысяч посетителей в год. Но все это было бы лишь историей бизнеса, если бы охваченный своей манией Янссенс не увидел сам и не смог показать другим то, что почему-то не видели раньше: что для памяти о Ван Гоге не нужно ничего кроме воздуха, стен и полей Овер-сюр-Уаз. Кривая и косая старая церковь на пригорке – та самая, кривизну которой мы приписывали нервной кисти голландца. Желтые волны пшеничных полей на окраине деревни с тех пор ничуть не изменились. А для того чтобы увидеть своими глазами трагедию человека, который последние недели своей жизни провел в комнате-шкафу (на соседнюю, с обоями, нормальным окном и квадратной формы, ему не хватило денег), не нужно ничего, кроме этой самой комнаты. Сам Янссенс считает, что для полного воплощения его мечты ему не хватает лишь одного подлинного полотна Ван Гога – деньги на него он собирает вот уже лет двадцать. Но уверена – созданный им музей совершенен. Он доказывает, что музей без подлинников – жанр странный, чреватый огромными неудачами, но возможный.

26 мая 2015

Не выходить из комнаты, не повторять ошибку

В Петербурге приоткрыли квартиру Бродского

Нужно сразу сказать, чтобы не было недопонимания: квартиру Бродского открыли на один день. Все, кто прочтет этот текст сегодня, попасть туда уже не смогут. Минимум до осени, хотя, судя по состоянию работ на объекте, гораздо дольше. Открыли этот не Музей, а «музей» для того, чтобы выполнить обещанное чиновниками (мощным двигателем процесса был перекинутый теперь на другие целины вице-губернатор Василий Кичеджи, а до этого и губернатор Валентина Матвиенко тщетно пыталась уговорить выехать упирающуюся соседку), чтобы оправдать выделенное и найденное у спонсоров финансирование (которого, правда, явно не хватит на завершение проекта) и – что все-таки самое главное – чтобы люди смогли войти в священные для них стены. Вошли многие (пускали всю вторую половину дня группами по десять-пятнадцать человек), и эти многие, я уверена, получили сильнейшее впечатление. И никакие перерезывания ленточек, вымытые с моющим средством стены фасадов, закатанный в новехонький асфальт двор, покрашенные до второго этажа трубы и даже жуткая в своем бюрократическом оптимизме жэковская светленькая плитка на щербатой черной лестнице, откуда сделали вход в квартиру, не способны это впечатление испортить.

В нынешнем виде эта квартира – идеальное место памяти пространства. Ни одной подлинной вещи в комнатах (на стенах грибок, и пока его не выведут, мебель, оригиналы фотографий, книги и все остальное будет храниться в музее Ахматовой, чьим филиалом станет квартира Бродского). Никакого почти косметического ремонта (евротуалет не в счет, а вот свежепокрашенный потолок в полутора комнатах жалко – орнамент в мавританском стиле, «сочетаясь с трещинами и пятнами протечек от временами лопавшихся наверху труб, превращал его в очень подробную карту некоей несуществующей сверхдержавы или архипелага», орнамент остался, а карта исчезла). Заменили балки – квартира была в аварийном состоянии. Не тронули полы – потертый паркет, крашеные щербатые доски в коридоре, все скрипит и дышит. И конечно, кухня – из‐за того, что квартиру пришлось разделить на две (в маленькой части осталась та самая соседка Нина Васильевна), вход в будущий музей оказался с черной лестницы. Бродские так никогда не ходили, но эффект получился оглушительный – вы сразу же оказываетесь на коммунальной кухне, с зелеными («немаркими») стенами, дровяной и несколькими газовыми плитами, черным от тяжелой жизни полом и минимум последние пятьдесят лет не выезжавшим отсюда столом, который явно помнит все, а не только кошек Бродских, оставивших на его ножках следы когтей. Вы могли когда-то приходить на эту самую кухню (таких людей осталось еще много), могли жить в подобной квартире, могли только читать о таком способе сосуществования трудящихся в СССР, но эффект узнавания очень сильный.