Неон, она и не он - Александр Солин

– Вы хотите лететь до Москвы или до Петербурга?

– Причем тут Москва?

– Ваш муж так спешил, что готов быть лететь в Москву, если не будет билетов на Петербург, – невозмутимо наябедничал служитель.

– Только в Петербург! – покраснев, сухо велела она, и положила на стойку пятьдесят евро (слишком жирно, слишком!). С почтительным видом подтянув к себе бумажку, тот сказал:

– Не беспокойтесь, мадам, я все устрою!

Она вернулась в номер и кинулась на кровать.

«Вот и все… – глядя в потолок, затачивала она, как карандаш тупую мысль, – вот и все…»

Это означало, что жених никогда и ни за что ее не простит и правильно сделает. Впору пойти на пляж и утопиться у всех на глазах! Жаль только, что аплодисментов она не услышит…

А между тем, если попытаться разобрать сочиненную ею глупость по членам и предложениям, то весь разбор сведется к поиску ответа на риторический вопрос: «Как с ней такое могло случиться, и на что она рассчитывала?»

Стоит ли говорить, что ответ на первую половину вопроса зависел от снисходительности эскулапа, пожелай она к нему обратиться. Например, тот, что гуманнее объяснил бы, назвав ее деточкой, что так безотчетно тянутся друг к другу два совершенства: красота, мол, не имеет национальности. Другой (истинный друг Гиппократа) незамедлительно отправил бы ее на основательное обследование в психиатрическую клинику – ведь прекрасная оболочка еще не есть пожизненный абонемент в святилище здравого смысла! Да и что о ней должен думать эскулап, зная, что окажись объект ее влечения приличным человеком, она, забыв живого жениха, отдалась бы ему только потому, что сочетание его мышц и костей напоминало ей давно покойного человека! Это ли не сумасшествие? Да таких, как она к койкам надо привязывать!

Вторая часть вопроса хотя и связана с первой, однако кое-какие самостоятельные соображения допускала. Например, если, скажем, она рассчитывала увлечь американца и привязать к себе (что, кстати говоря, делается совсем другими способами), то вовсе не факт, что, привязавшись, он захотел бы видеть ее своей женой. И тогда вместо размеренной семейной жизни ее ждала бы суматошная беспорядочная связь с чужим человеком, у которого на теле Володи живет голова профессора Доуэля.

Предположим, что она убедила бы его в том, что имя «Джеймс» переводится на русский, как «Володя» и довела бы до американского алтаря. Но и тогда жить вместе долго и счастливо у них не получилось бы: крепкими бывают только неравноценные браки – например, красавицы с чудовищем. А любовь красавца к красивой однолетке, окропленная летучим курортным горючим, внезапно вспыхнув, так же быстро угаснет. Уж если она в лучшие свои годы, в конце не таких уж концов, надоела Мишке…

Разумеется, она даже думать не хотела, как жила бы дальше, если бы оказалась для него только развлечением, и он, пружинисто попрыгав на ней, отскочил бы от нее на другой конец света, как мяч от стены.

Тогда почему при такой оглушительной прозрачности раскладов она, здраво и безжалостно мыслящий юрист, сорвалась с женихова поводка, словно озабоченная течкой сучка? Даже той малой дозы заключенного в вопросе недоумения было достаточно, чтобы усомниться в ее психическом здоровье!

Но куда ужасней всех умозрительных исходов была обжигающая, бесцеремонная, уродливая правда, гласящая, что будь американец силен в притворстве, она, не раздумывая, легла бы с ним в постель и, утолив первый восторг, припала затем к его лже-алтарю, чем навеки осквернила бы святую Володину щепетильность и покрыла себя несмываемым позором! Кажется, что может быть страшнее? А вот что: случись с ней такая неожиданность, и она стала бы другой – одержимой и бесстыдной, и тогда срам, позор и скверна стали бы ее моралью. Так и жила бы, гальванизируя любовь грехом и превратив самообман в руководство к действию. А когда очнулась (а она обязательно бы очнулась), вот тогда бы ее ждал кромешный ад!

Разрушительная вибрация реальных и сослагательных последствий сотрясла ее разум, отчего весь ужас ее безмозглой глупости, равной той, с какой ребенок сует пальцы в розетку, обнаружил себя. Мятный запах чужого дыхания и липкое, живое ощущение перепачканного спермой рта вдруг родили стремительный спазм, и он, волной пройдя по горлу, вытолкнул из нее вместе с языком сплющенный, ободранный звук. Не будь ее желудок в тот момент пуст, все его содержимое оказалось бы на полу. Прижав подушку к распяленному рту, она зашлась в истерике…

Долго ли, коротко ли, но опорожненная слезами, она, наконец, выбралась на обед, к которому вдруг почувствовала непреодолимое влечение. Забившись в угол главного зала, она заказала курицу, к которой ее приучил жених и торопилась с ней управиться, когда к ней вдруг подсела девица лет двадцати пяти, в которой она тут же признала соотечественницу. Девицу выдавали глаза – молодые русские глаза последней модели, которые, имея возможность избавиться от нерадивой всеядности своих родителей и украсить себя честью, достоинством и приветливостью, покопались в скудном российском сундуке, да и выбрали апломб и развязность.

– Привет! – бесцеремонно заявила о себе девица.

– Привет, – продолжая жевать, откликнулась Наташа.

– Видела, как ты вчера концерт давала… Молодец, так им и надо! – подавшись вперед и понизив голос, одобрительно улыбалась девица.

– В смысле? – нахмурилась Наташа.

– Ты здесь тоже с папиком?

– То есть?

– Бедные мы с тобой, бедные! – запричитала девица. – Приличные мужики достаются мымрам, а нам, красавицам, одни козлы!

– Слушай, подруга, дай пожрать спокойно! – бросив вилку и нож и откинувшись на спинку, громко сказала Наташа.

– Извини, извини! – прогнулась девица и ретировалась.

«Господи, да что они – сговорились? Неужели же я похожа на шлюху?» – всхлипнула она про себя, и, не доев, торопливо удалилась, не поднимая глаз. Этот подонок утром так и назвал ее – bitch. Слово чужое, безжалостное и жгучее, как след от плантаторского хлыста. Наше «шлюха» куда сердечнее и снисходительнее. Чтоб ты сдох, осквернитель святыни!

На местном пляже, где на нее теперь смотрели бы, как на брошенную bitch, делать было нечего, и она отправилась искать пляж публичный. Отыскав, она подстелила полотенце и провела там за черными очками около трех часов, морщась от липких мужских взглядов. Вернувшись в отель, она первым делом направилась к стойке, где служитель, устремив на нее покровительственный взгляд, сообщил благую весть:

– Ah! Oui! Bon! C’est fait, Madame! It’s ok with your ticket!

Испытав облегчение, она несколько успокоилась, задала времени обратный отсчет и тут же позвонила Яше Белецкому с просьбой встретить ее, что он с удовольствием и обязался сделать. Затем раненой лисой забилась в нору номера, бросилась спиной на кровать и, глядя сухими блестящими глазами в потолок, продолжила зализывать ноющее недоумение. Так она дотянула до заказанного ею в номер ужина. Обойдясь с ним более чем милосердно и лишь слегка его изранив, она села в кресло жениха (бывшего жениха?) и, рассеянно глядя на опрокинутые в бухту огни, принялась искать, чем заняться. На глаза ей попалась его книга. Она сходила за ней и, вернувшись в кресло, принялась читать с самого начала. В отличие от предыдущих попыток ей удалось сосредоточиться и, разогнавшись на интродукции, она въехала в назидательную суть истории.