Тренировочный полет - Гарри Гаррисон

– Необи`чан! – снова воскликнул профессор (одним из проявлений его возбужденного состояния было то, что он переходил на сербскохорватский язык) и еще раз повторил: – Необичан!

– Что вас так заинтересовало, профессор? – спросил я.

– Послушайте эту цитату… поистине вдохновенные слова. Это Эдвард Гиббон. Он посетил Рим и вот что написал: «Я сидел, погрузившись в размышления. Босоногие монахи пели вечерню в храме Юпитера… Тогда мне впервые пришла в голову мысль о том, чтобы написать историю увядания и гибели этого города».

Разве это не изумительно, мой мальчик? Просто дух захватывает: вот оно, реальное историческое начало этого великого труда; и я словно присутствую при нем. С этого все началось, а потом последовали двенадцать лет и пятьсот тысяч слов, после которых Гиббон, измученный писчим спазмом, нацарапал «Конец» и выронил перо. «История упадка и разрушения Римской империи» была завершена. Великолепно!

– Великолепно? – переспросил я, все еще не понимая, в чем дело. В моей голове продолжало грохотать перечисление родословия ветхозаветных праотцев.

– Болван! – зарычал он и добавил несколько слов на древневавилонском (из тех, которые можно привести в современном журнале только без перевода). – Неужели у вас нет никакого чувства перспективы? Разве вы не понимаете, что каждое великое событие, происходящее в этой вселенной, должно начинаться с какой-нибудь мелочи, можно сказать, ерунды?

– Это довольно банальное наблюдение, – заметил я.

– Имбецил! – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Вы не понимаете величия концепции! Могущественная секвойя, упирающаяся вершиной в небеса, со стволом столь толстым, что сквозь него проходит туннель, по которому проезжают автомобили, этот голиаф лесов, была некогда свежепроклюнувшимся из земли кустиком с одним-единственным листочком, возле которого даже самая крохотная собачонка не пожелала бы задрать лапку. Неужели эта концепция не кажется вам изумительной?

Чтобы он от меня отстал, я пробормотал что-то невнятное, дескать, вовсе нет, и как только профессор Хакачиник отвернулся, вновь погрузился в дремоту, начисто забыв об этом кратком разговоре на много дней, и вспомнил о нем лишь гораздо позже, когда получил записку, которой профессор вызывал меня к себе домой.

– Посмотрите-ка сюда, – сказал он, указывая на некий прибор с роскошным набором кнопок и верньеров, находившимся в вызывающем противоречии со сделанным из плохо оструганных дощечек корпусом.

– Потрясно! – с энтузиазмом воскликнул я. – Вместе послушаем финальный матч чемпионата мира.

– Stumpfsinnig Schwein![7] – в ярости прорычал он. – Это вовсе не обычный радиоприемник, а мое изобретение, воплощающее принципиально новую научную концепцию, мой темпоральный психогенетический звуковой детектор – для краткости ТПЗ. Используя теоретические предпосылки и технические знания, которые пока что находятся вне пределов ваших рудиментарных мыслительных способностей – так что я не стану делать попыток все это растолковать, – я построил мой ТПЗ для того, чтобы слышать голоса, звучавшие в прошлом, и усиливать их до такой степени, чтобы их можно было записать. Слушайте и восхищайтесь!

Профессор включил устройство, несколько минут поиграл с регуляторами, после чего из громкоговорителя послышались резкие звуки, которые можно было с одинаковым успехом приписать и человеку и животному.

– Что это было? – спросил я.

– Протомандарин конца тринадцатого столетия до нашей эры, – пробормотал он, принявшись снова крутить настройки, – но это всего лишь праздная болтовня насчет урожая риса, южных варваров и так далее. В этом заключается основная трудность: мне приходится выслушивать немыслимое количество подобной дребедени, прежде чем я случайно натыкаюсь на подлинное известие оначалеи получаю возможность записать эти слова. Мне пока что удалось лишь это – и все же бесспорный, колоссальный успех! – Он с силой хлопнул ладонью по пухлой стопке коряво исписанных листов, возвышавшейся на столе. – Да, это мои первые успехи. Они еще фрагментарны, но убедительно показывают, что я нахожусь на верном пути. Я проследил множество важных событий вплоть до их зарождения и сделал записи тех самых слов, которые инициаторы событий произнесли точно в момент начала. Конечно, переводы достаточно грубые и в весьма разговорном стиле, но все это может быть исправлено позднее. Положено начало моему изучению начал.

Увы, тогда я покинул общество профессора – мне очень хотелось послушать трансляцию с футбольного матча, – и должен с величайшим сожалением признать, что это был последний раз, когда я, и вообще кто-либо, видел его живым. Листы бумаги, о которых он говорил с таким восторгом, были восприняты научным сообществом как бред больного сознания, их истинного значения никто не понял, и они были отвергнуты и забыты. Мне удалось сохранить некоторые из них, и теперь я представляю их публике, которая сможет вынести верное суждение об их реальной значимости. Несмотря на свою фрагментарность, они проливают яркий свет знания на многие исторические эпизоды, которые доселе скрывались в густом мраке веков.

«…Пусть даже это дворец, но это все же мой дом, и он слишком мал для нас с моей новой мачехой: она настоящий суккуб. Я рассчитывал продолжить мои занятия философией, но здесь это невозможно. Пожалуй, я лучше поведу армию к границе; похоже, что там можно ждать неприятностей…»

Александр Македонский, 336 г. до н. э.

«Жара ет-та не то слово. Уся ВИРДЖИНИЯ ефтим летом точь-в-точь духовка. Коды появилась Возможность заработать малешко, мелочишки: а всего-то надыть пробежаться по Холмам да позыркать, чего тама есть, я ухватился за ет-та, покудова М. Ф. не дал попятного. Так я и встретил… сегодня (забыл, как его звать, завтра надыть спросить) в Таверне. Мы вместе лакали Эль и сильно жалились на Жару. Ну а там, одна за одной, как оно завсехда быват, мы хлебнули ишшо Эля, и тута ён мне Доверился. Он, дескать, член тайного общества, которое называется, ну тута я заклад не поставлю, потому как в Памяти один туман, Сыновья Свободы, али ишшо чего навроде…»

Джордж Вашингтон, 1765 г.

«Франция утратила свое величие, когда лишила честного изобретателя права получить вознаграждение за свой напряженный, утомительный труд. Я на много месяцев забросил свою медицинскую практику, совершенствуя мой Ручной резак для колбас. Я должен был заработать целое состояние, продавая настольные модели всем мясникам Франции. Но ничего подобного! Конвент использует большую модель, не выплачивая мне ни единого су, а мясники, естественно, теперь отказываются приобретать…»

Ж.-И. Гильотен, д-р медицины, 1791 г.

«Голова у меня болит, будто я маюсь от лихорадки, и если мне когда-нибудь удастся найти этого склизкопалого дерьмового сына злокозненной лахудры, который уронил на Феттер-лайн свой ночной сосуд, я высеку его так, что он дойдет до последнего дюйма своей пакостной жизни, а может быть, и немного подальше. С первого же момента моего прибытия в Лондон я осознал, насколько внимательно и осторожно следует передвигаться по этому городу, чтобы уклониться от содержимого множества сосудов, изливаемого на улицы, но в первый раз мне довелось встретиться с потребностью избавиться от самого вместилища. Если бы я двигался лишь чуть быстрее, этот движущийся предмет посуды продолжил бы свою траекторию. Ужасно болит голова! Как только мне станет получше, нужно будет подумать об этом: у меня возникла отчетливая тень идеи…»