Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс

— Мне совершенно необходимо поговорить с вами.

— Если это касается убийства, то вам следует обратиться к главному инспектору Рикардсу, а не ко мне. Это расследование — вне моей компетенции.

— Но это вы обнаружили труп.

— Это при определенных обстоятельствах могло бы сделать меня одним из подозреваемых. Но никак не дает мне права вмешиваться в расследование, проводимое другим полицейским на территории, за которую отвечает он, а не я. И я не следователь. Впрочем, все это вы и сами знаете, не тупица же вы на самом деле.

Паско не сводил глаз с закипающего кофе.

— Я и не ожидал, что мой визит доставит вам удовольствие. И не приехал бы к вам, если бы мог поговорить с кем-то еще. Но есть вещи, которые я не могу обсуждать с Эми.

— Только не забывайте, с кем вы говорите.

— С полицейским. Полицейский ведь как священник — всегда на службе. Став священником, уже не можешь им не быть.

— Вовсе не как священник. Никакой тайны исповеди и никакого отпущения грехов. Именно это я и пытаюсь дать вам понять.

Больше ни один из них ничего не сказал до тех пор, пока Дэлглиш не налил кофе в кружки и не отнес в гостиную. С кружками в руках они сели по обе стороны камина. Казалось, Паско не вполне уверен, что ему делать со своим кофе. Он поворачивал кружку так и этак, разглядывал дымящийся напиток и даже не пытался его пригубить. Наконец он сказал:

— Знаете, я про Тоби Гледхилла, про этого мальчика… Ну по правде говоря, он ведь был совсем еще мальчик… который покончил с собой на станции.

— Я слышал о Тоби Гледхилле, — сказал Дэлглиш.

— Тогда вы, наверное, знаете, как он умер. Бросился вниз на реактор и сломал себе шею. Это было в пятницу, двенадцатого августа. За два дня до этого, в среду, он заходил ко мне вечером, примерно в восемь часов. Я был в фургоне совсем один, Эми взяла машину и поехала в Норидж за покупками. Сказала, что хочет один фильм посмотреть и вернется поздно. А я присматривал за Тимми. Ну и кто-то постучал в дверь. Я открыл, а он там стоит. Я, конечно, его знал. То есть я знал, кто он. Я его видел на станции пару раз, на этих Днях открытых дверей. Я обычно нахожу время, чтобы ходить на эти Дни. Никто не может мне этого запретить, и мне тогда представляется случай задать им пару-другую вопросов на засыпку, показать, чего их пропаганда стоит. Мне кажется, он тоже был на тех встречах, где делались публичные запросы про новый реактор, который водой под давлением охлаждается. Но только по-настоящему я с ним, конечно, знаком не был. Я ни малейшего понятия не имел, что ему от меня понадобилось, но пригласил его зайти и предложил пива выпить. А перед этим я как раз печку топил: очень много бельишка детского просушить надо было. Так что в фургоне очень жарко было и сыро. Когда я про этот вечер вспоминаю, мне кажется, я видел Тоби сквозь туман, сквозь дымку какую-то. Он пиво выпил и спрашивает, не можем ли мы выйти на воздух. Вроде он места себе не находил, или в фургоне его клаустрофобия замучила. И несколько раз спрашивал, когда Эми должна вернуться. Ну я взял Тимми из кроватки, посадил в рюкзачок, в каких детей носят, и мы пошли по берегу. В северном направлении. Мы уже до аббатства разрушенного дошли, когда он наконец сказал то, из-за чего ко мне пришел. Резко так, смело сказал, без всяких предисловий. Он пришел к выводу, что ядерная энергия слишком опасна в использовании и что до тех пор, пока не будет решена проблема радиоактивных отходов, мы не должны больше строить АЭС. И он еще одну очень странную вещь произнес. Он сказал: «Она не просто опасна, она развращает».

— А он объяснил, почему пришел к такому заключению? — спросил Дэлглиш.

— Мне кажется, это нарастало у него уже давно, началось за много месяцев до этого. А Чернобыль, видно, поднял все это на поверхность. Он сказал, что-то такое еще случилось, что заставило его решиться. Он не сказал, что именно, но пообещал, что скажет, когда как следует все продумает. А я спросил, что, он просто бросит все и уйдет с работы или готов нам помогать? А он ответил, что, с его точки зрения, надо нам помогать. Недостаточно просто уйти с работы. Ему было нелегко, я видел, очень нелегко. Он ведь восхищался своими коллегами, любил их. Он сказал: они все преданы своей науке, это люди высокого интеллекта и глубоко верят в то, что делают. Просто сам он больше не мог верить. Он не думал о том, что его ждет, во всяком случае, ясно себе этого не представлял. Вот точно как я сейчас: ему надо было это все обговорить с кем-то. Думаю, я казался для этого самым подходящим человеком. Он, конечно, знал про НПА. — Нийл взглянул на Дэлглиша и простодушно пояснил: — Это означает «Народ против атома». Когда было выдвинуто предложение поставить здесь новый реактор, я организовал небольшую группу из местных жителей, чтобы этому противостоять. Я хочу сказать, просто группу самых обыкновенных людей, которые беспокоятся из-за этого. Я не обращался в более мощные общественные организации, которые по всей стране протестуют. Это было не так-то просто — организовать группу. Ведь большинство здешних делают вид, что АЭС вообще нет. А очень многие даже рады, потому что новые рабочие места появились, больше покупателей в магазинах, больше народу в пабах. Правда, большинство тех, кто протестует против нового реактора, не местные. Это люди из «Движения за ядерное разоружение», из обществ «Друзья Земли» и «Гринпис». И конечно, мы им всем были рады. Они-то бьют из тяжелых орудий, не то что мы. Но я считал, очень важно, чтобы тут, на месте, тоже протестовали. И потом, я не очень люблю присоединяться к кому-то. Предпочитаю делать то, что сам считаю нужным.

— Да, Гледхилл был бы для вас просто находкой, — сказал Дэлглиш.

Слова его прозвучали жестко, а то, что крылось за ними, было просто жестоко.

Паско покраснел, потом посмотрел прямо ему в глаза:

— И это тоже. Думаю, я понимал это уже тогда. Я не был абсолютно бескорыстен. То есть, я хочу сказать, я не сознавал тогда, как важно было бы, если б он к нам присоединился. Но я был, как бы это сказать, польщен, что ли, потому что ведь он ко мне первому пришел. Если честно, НПА не имела заметного влияния в округе. Даже это сокращение было выбрано неправильно. Мне хотелось, чтоб люди легко это название запомнили, но оно ничего никому не говорит. Смешно. Догадываюсь, о чем вы думаете: было бы гораздо больше пользы делу, если б я присоединился к какой-нибудь уже существующей группе протеста, чем потакать собственному «я». И правильно.

— А Гледхилл не сказал, говорил он об этом с кем-нибудь на станции?

— Он сказал, что еще не говорил — пока. Я думаю, именно этого он больше всего боялся. Особенно неприятно ему было думать, как он Майлзу Лессингэму об этом скажет. Пока мы шли по берегу, с полусонным Тимми у меня за спиной, он чувствовал, что может говорить совершенно свободно. И мне кажется, он находил в этом облегчение. Он мне рассказал, что Лессингэм в него влюблен. Сам он не голубой, сказал он, но бисексуал. Но он относился к Лессингэму с невероятным уважением, и ему казалось, что в каком-то смысле он Лессингэма предал. Впечатление создавалось такое, что все ужасно запуталось: его отношение к атомной энергии, его личная жизнь, карьера — все на свете.