Остров Сахалин - Эдуард Веркин

Корабли ушли в море, и город опустел почти наполовину; дома, наиболее удаленные от порта, стояли брошенными, со сломанными дверями и разбитыми окнами. А потом явились течения. Отравленные воды приносили из океана туши мертвых китов, ржавые сухогрузы и танкеры, острова дохлых рыб и мусора, разложившихся гигантских кальмаров и скелеты зубастых глубинных тварей. Я вырос в годы течений.

Я просыпался раньше других и катил на велосипеде к морю, хотел успеть до рассвета занять место на высоком камне, чтобы удобней было ждать. Восток начинал сиять, вода наливалась золотом, и за минуту до восхода солнца на горизонте возникали фантомы. Порой это были города, возносившиеся шпилями к небу, порой панорамы давнишних сражений, в которых сшибались и горели парусные суда, а иногда образы небывалых огромных зверей, шагающих по уходящим к небу равнинам. Туши мертвых китов, остовы кораблей, острова дохлых рыб и мусора, разложившихся гигантских кальмаров и скелеты неведомых тварей, освещенные восходящим солнцем, проплывали мимо, течения волокли вдоль горизонта прекрасный умерший мир. Как в театре теней. Свое первое стихотворение я придумал, глядя на мертвого белого кита, плывущего кверху брюхом.

Весной течения приносили яд, и наш город на несколько дней отселяли вглубь, в покинутые районы, мы жили там в брошенных домах, пережидая, пока пожарные боты не выжгут отраву из прибрежных вод. Я забирался на крышу, смотрел на зарево, поднимающееся над заливом, и засыпал, укутавшись в мешковину.

Летом течения тянули пену и птичьи перья, они скапливались у береговой линии, громоздились причудливыми серыми айсбергами и через некоторое время застывали, как пемза. Ночные прибои разбивали глыбы в куски, но пока они были целы, на набережных собирались последние художники и предсказатели – художники искали в затвердевшей пене новое искусство, провидцы хотели узнать о дне смерти Императора. Я же просто смотрел. Наверное, я тоже хотел узнать будущее, но в изломанных острых кусках пены я ничего особенного не видел.

Осенью течения разворачивались и приводили за собой мусорные архипелаги, сформировавшиеся в центре океана. Осенью течения пересекались с ветрами, и архипелаги объединялись в плавучие горы, они медленно дрейфовали к берегу, распространяя невыносимое зловоние. Тогда с северной базы приходили миноносцы и буксиры – миноносцы расстреливали мусорные горы ракетами и торпедами, а буксиры растаскивали их на части и уводили в море. В один год миноносцы не справились, и наш город завалило мусором. Это было весело, к зловонию мы привыкли быстро. В ту осень я сочинил рассказ про Мусорного Кодзи, а позже переделал его в песенку.

Зимой течения замедлялись и начинали светиться. И небо тоже начинало светиться. В воде размножался планктон, от этого глубины сияли синевой, казалось, что в воде шевелятся чудовищные щупальца, опутавшие мир. В небе сияли зеленые солнечные волосы, стекавшие через дыру над северной полярной шапкой. От смешения синего и зеленого отчего-то получался фиолетовый. В небе вспыхивали желтые стрелы и красные цветы, зима нравилась мне больше других времен года.

В одну из зим течения погасли и стали теплыми. Тогда не выпал снег, не замерзли реки и исчезли ночи. Небо светило настолько ярко, что ночью можно было без труда читать книги. Особенно яростно прыгало небо на востоке, кроме этого, над океаном поднимались гигантские черные дымные столбы, словно там, за водой, сошлись в битве проснувшиеся исполины. Весной небо погасло, но с него стал сыпаться пепел. Земля тряслась каждый день, и тряслась так сильно, что все дома выше третьего этажа не устояли. Колючая черная пыль покрывала крыши, скрипела на зубах и ботинках, она перекрасила в серый города и погубила посевы. Настали голодные годы, я вырос в голодные годы, в годы мусора, пепла и мертвых кораблей.

В годы одиночества.

Отец помнил самолеты, они летали из нашего города по всему миру; если люди смотрели в небо и не видели летящих самолетов, они начинали волноваться. В порту было так много теплоходов, что они стояли в очередь к причалам. Через пригороды тянули шоссе с магнитной левитацией и собирались копать транс- островной туннель, воздух звенел от радиоволн. Потом мы остались одни на своем каменном плоту.

Я пытался представить, что чувствовали люди, которые твердо знали о существовании за океаном земли. Теперь, когда ее нет, я ощущаю, что мир стал бесконечным и по-новому неизведанным. Раньше он был скатан в шар и стянут сеткой дорог, параллелей и воздушных маршрутов, теперь эти нити лопнули, Земля развернулась в плоскость, как было во времена Одиссея. Теперь за большой водой нет ни Америки, ни Австралии, там нет, пожалуй, и Итаки. Корабли, покинувшие наш берег, продолжают скользить по тихой глади и не вернутся уже никогда. Я завидовал тем, кто тогда отправился в путь, теперь за океан не ходили.

Мой приятель и в некотором роде коллега Масахира в умеренном состоянии утверждал, что разворот Земли в плоскость отнюдь не поэтическая гипербола, так оно и есть на самом деле. Случившаяся Война повредила пространственную механику, и Земля теперь сплющена, как блюдо. В неумеренном состоянии Масахира строил яхту с намерением отправиться на восток и увидеть все собственными глазами. Иногда я ему помогал. Яхту удалось спустить в воду, впрочем, довольно быстро Масахира ее сжег по пьяни, и в поход мы не отправились. Чтобы утешить Масахиру, я через своего дядю, вхожего в определенные круги, добыл спутниковую карту Западного полушария. Масахира объявил ее подделкой и заговором. Сплющивание Земли открывало новые горизонты для астронавтики – теперь можно было запускать корабли с ребра земного диска, так гораздо легче и экономичнее, и он уверен, правительство уже потихоньку бежит. А карту какую угодно можно нарисовать.

Я проснулся поздно в тот день. От подоконника к полу протянулись похожие на клыки сосульки – погода с рассвета опять волновалась, на берег накатывала теплая солнечная волна, за ней приходил заморозок, затем снова солнце. Я нащупал на полу топор и кинул в сосульки, но попал только в левую, она разбилась, и по полу раскатились ледышки. Некоторое время я лежал, раздумывая, стоит ли подниматься. Сегодня я должен был идти в редакцию еженедельника за гонораром и есть мясо, но Масахира позвонил и сказал, что выпуск не разошелся до конца, гонорара нет, но у него есть идеи. Впрочем, о них он намерен переговорить лично.

Пришлось просыпаться.

Я поднялся, погулял по комнате, пнул подвернувшегося краба, выглянул в окно. На крыльце под окном энергично ссорились две старухи. Они жили здесь давно, однако их имен я до сих пор не знал, одна была чуть повыше и свирепее лицом. Высокая старуха кричала про то, что оба ее мужа погибли на Войне, а пособие она получает точно такое же, как низкая старуха, у которой на Войне погиб всего лишь один муж, да и тот горбатый. Низкая старуха отвечала, что мужи высокой старухи были негодными, за таких хоть за пять штук надо одно пособие платить, а ее горбатый был ого-го. Я подозревал, что они затеяли эту ссору нарочно – на прошлой неделе старухи разбудили меня своей бранью, и я спросонья швырнул в них поленом из прессованных опилок. Старухи замолчали, скоро из труб их печек потянулся дымок. Так что сегодня не будет им полена, пусть хоть заругаются.