Солдат императора - Клим Жуков

Я изменился, и все вокруг.

Нет-нет, не подумайте, шуточки и песенки остались прежними. Как прежде маршировали на плацу ландскнехты, как прежде надрывались капралы и сыпались удары фельдфебельских алебард на бестолковые спины новобранцев. А вот лиц знакомых почти не увидишь. И знакомый швабский говор нынче то и дело разбавляется чем угодно, от саксонского наречия, до голландского, чего в тяжелой пехоте раньше и представить нельзя было.

Одежка осталась самой яркой, но рукава теперь шириной с Ла-Манш, что я уже писал, штаны – не штаны теперь, а штанищщи, мордатые же ботинки пропали, уступив место гораздо более скромным туфлям с узким квадратным носом.

Мой доспех – роскошная вещь – весь в мелком рифлении с благородной полусферой кирасы, вызвал завистливой цоканье и причмокивание.

Я было задрал нос, но очень быстро понял, что зависть эта имела природу восхищения перед настоящим антикварным шедевром. Больше никто не стремился ходить на войну в рифленой стали, кроме разнообразных ретроградов, или стильных модников.

А все мушкеты.

В бытность мою, частые ребра замечательно отражали удары клинков и пик, делая ненужным увеличивать толщину пластин. Теперь же тяжелая пуля легко застревала в рифлении и выворачивала лучшие латы наизнанку вместе с владельцем.

Новые германские доспехи все были гладкие с остроконечными тапулями[89] на кирасах. Итальянцы все сплошь принялись сменять пузатые свои латы на яйцевидные конструкции с осиными талиями, тоже гладкие. В армии отныне правил царь Рикошет!

Наклонные листы, причем кирасы в центре доходили до пяти миллиметров, то есть, тьфу, одной пятой дюйма. Я таких толщин ранее и вообразить не мог, нахрена?! А рыцарские шлемы? Весом в пол наковальни?

Да-а-а. Эпоха мечей уходила стремительно.

– Это ничего, – утешил Кабан, поностальгировав над моей кирасой, – мы ж не с французами воевать идем, с турками, а откуда у турок мушкеты? От легкой пули защитит, не бзди!

Да я как-то и не бздел. После счастливого изъятия моей персоны из Антверпена, я даже не знал чего вообще теперь можно бояться. Отбоялся.

Когда мы добрались до лагеря, начались неожиданные встречи.

Первым я встретил, кого бы вы подумали? Моего крестного отца – оберста Конрада Бемельберга, в точности разыгравшего антверпенскую пантомиму Эриха на тему насестки с непомерным яйцом в яйцекладке, или беспросветно какающей мышки. Отзвучали «эй-ге-го», отхлопали чечетку ладони на спинах, вытерлись сопли и слюни с бород, после чего Конрад буркнул:

– И что мне с тобой делать? В фанляйне Эриха рядовым оставить? Позорище! С другой стороны, свободного фанляйна по твоему званию у меня нету. – Он сильно задумался, теребя совсем уже сивую бороду: – Ладно! Зато роты есть свободные! Мы тебя с учетом потери квалификации с понижением зачислим в ротмистры! Будешь служить пока суть да дело в кабанячьем фанляйне, во! Ну, иди сюда, я на тебя погляжу, или пойдем выпьем вообще?

Закономерность и ожидаемость предложения вовсе не подвергли инфляции его приятство. Тем более, что в кантине меня ждала еще одна неожиданная встреча.

За столом сидел, мусолил кружку и что-то писал в книжечке, пользуясь утренним светом, мой любезный друг, собутыльник, товарищ и наставник – Адам Райсснер!!!

– Твою мать! – Только и сумел сказать ваш покорный. – Твою-то мать так! Конрад, что же ты молчал?!

Пока я распинался и придумывал, как ловчее приступить к телу тыщщу лет невиданного задушевника, тело услышало, подняло голову, сыграло ртом и глазами в какающую мышку, после чего мы вознамерились лихо перемахнуть стол, в результате оба попрали его ботинками и принялись обниматься, разнообразно ругаясь и подвывая.

От радости, конечно, а вы как думали?

– Адам, м-мать, ты откуда здесь? – затянул я обычную песенку после долгой разлуки.

– Ты думал я пропущу такое модное собрание?! Сливки общества со всей Европы, а я в стороне, да? Хренушки! – его пальцы очень по-фрундсберговски сплясали перед моим носом танец «нет-нет-нет». – Ты то сам, какими судьбами?

– Случайно, Адам, случайно! Меня, представляешь, хотели сжечь в Антверпене как колдуна, а тут Кабан нагрянул с вербовочным отрядом, ну я и дал деру. – Меня переполняли слова и вопросы, рассказы и еще вопросы. Хотелось столько всего поведать и о стольком узнать, что Бемельберг, опытный со всех сторон, молвил:

– Ага. Я вижу сегодня мы в должность не вступим. Разгильдяй ты Гульди. Как был студентом, так и остался, хотя уже в кирасу поди не влезаешь. Хорошо, в честь давнего знакомства, слушай мою команду: до утра пить! Чтобы авансом на будущее. Потом дел больно много, некогда языком трепать будет. Исполнять!

– Есть исполнять! – гаркнули мы с Адамом, а Конрад хмыкнул, что намерен возглавить лично.

Да со всей нашей радостью.

– Колду-у-ун значит. Значит колду-у-уешь, – протянул Конрад часа через четыре, сидя в отменном кабаке неподалеку от барселонской Аудиенсии. Он катал по лопате своей ручищи бокал подогретого вина и ковырял острейшую местную паэлью. Все мы были уже не вполне того. – Н-н-у, рассказывай, как мы докатились до жизни такой? От честного капитана, до поганого сатаниста?

– Па-а-ашел ты, герр оберст, – отбрехивался я, растекшись локтями по столу.

– Докладывай, а то в будку получишь, – посулил Конрад, не изменивший капральским замашкам за много лет. А с чего бы ему?

– Да-да, докладывай, – подъехидничал пьяненький Адам из пьяненького угла, – а то в будку получишь.

– И ты тоже па-а-ашел ты. У-у-у-у… чем тут поют? Трусит меня чего-то… Да короткий рассказ. Помните у нас служил Жан ван Артевельде в мушкетерах? К Павии уж в лейтенантах ходил, шустрый такой парень? Во-о-от… о чем это я? – Несколько минут мы отдали чтобы точно удостовериться, что все вспомнили Артевельде, а потом чтобы вернуть румпель разговора на изначальный курс. Меня меж тем понесло, вино местное уж очень сносило бошку, моя уже болталась на одном шарнире:

– Слушайте, словом. Любекские паразиты, с которыми я имел пофехтовать, если можно так сказать, о чем я вам уже в общих чертах имел честь рассказать, словом, я их всех почти убил. То есть убил почти всех, а тех, кого убил, тех насмерть, вдребезги, а одного отпустил, чтобы боялись, значит. А город-то захватили крестьяне, те самые, с которыми, некоторыми из которых, я имел пофехтовать, и которых я всех почти убил, то есть убил не всех, так что мне из города пришлось линять нахрен, пока меня не нашли и не сделали, как с ростовщиками: «веселей гори-гори, жидяра, йо-хо-хо», в том смысле, чтобы не завалили меня нахрен жестоким и необычным способом, что было бы справедливо, но лично для меня неприемлемо, ведь так? И вот порубал я их и давай из Любека, только пыль столбом, а куда мне? А за месяц до этого у меня бухал дома тот самый Артевельде, которого мы все хорошо помним и позвал к себе вроде в гости, а то и пожить, вот я и метнулся в Антверпен к Артевельде, ведь тот сам звал, так, это раз, старый товарищ, это три, то есть два, и вообще, какого чёрта, звал – получи, вот я и приехал, потому, как было больше некуда, а мне ж еще год кочумать, сами понимаете до чего, ага, так, ну вот и приехал я в Антверпен. Там мы торговали ружьями и напивались каждую субботу с Жаном, а потом началась у них холера! Вы не знаете что это такое, но гадость жуткая типа чумы, только все дрищут, вроде как при дизентерии, но – это холера. Я, ясно дело, в похоронную команду, потому что мне все по хрену, ведь я ландскнехт, а людишкам помочь треба. Ну и напомогался, пока дочка Жана Артвельде не подхватила холеру и не стала помирать, а тут приходит, сука, доктор Пер-пер-перпиньяк и говорит, давайте ей кровь пускать, а мне, в смысле ему, денег. Я говорю, братишка, какая кровь, пошел на хер, коновал долбанный и дал ему натуральных звиздюлей, все как мы любим, а девочку вылечил, потому что я не сраный коновал, а имперский гауптман, и все умею, причем могу и бесплатно. И звиздюлей выписать и рецепт, значит вот, понимаете? Ну и она, значит, поправилась, я еще в похоронной горбатился, как черт, туда-сюда, трупов-то немеряно, а мне насрать, натурально, однако… и что вы думаете? Стали на меня гнать, что я колдун, что девочку вылечил, и на похоронной не заразился ни разу, хотя какой там «ни разу», там, раз заразился и считай, что уже на том свете. И взялись меня обвинять, что я колдун и еще черт знает что, был там у них один борзый поп-кальвинист, так вот почти под монастырь подвел, когда появился Кабан с вербовщиками и вытащил мою жопу из под этого дела, за что я ему безмерно благодарен, хотя я и сам не лыком… своротил пару рыл оглоблей, вломил тому борзому попу, что чуть меня не угробил и не подвел под монастырь, в нюхальце, я про попа говорю, а не про кого еще, хотя и кому еще тоже досталось, в общем мы утекли. Во-о-от, а я думаю, что вот оно как обернулось, что с козлами этими месяц пахал, землю грыз, а они неблагодарные ублюдки, или как еврейчики в Любеке говорили «барабухи»… – свои излияния я сопровождал ручной пантомимой типа «театр теней», а так же плавным ножным смещением, типа медленный танец соло.