Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

прозы необходимо отрефлексировать свой взгляд на прошлое и его героев и очистить его от личных оценок и предубеждений. При этом важно понимать, что автор никогда не сможет до конца исключить себя самого — ему помогает именно рефлексия, а не бесстрастие.

Работая с наследием Теи Ермолиной и Леонида Иры, я осознала это в полной мере. Раз за разом я попадала в ловушки ошибочного понимания контекста, примеряла свою понятийную сетку на суждения персон, которые жили сто лет назад, и т. п. Мне пришлось затоптать в себе чувство превосходства и предубеждения — а любопытство и взвешенность суждений, наоборот, взогнать. Это было непросто.

Итак, ключ к бережной работе с историей — деколонизация своих взглядов на прошлое, а также поиск новых методов работы с ним. Употребляя один метод и глядя под одним углом, автор создаёт любопытную, но одномерную реальность…

«Фуф, — выдыхает Александра, — обожаю создавать любопытную реальность… Однако что-то я растеклась… Ладно, потом обрежем».

Второй, более важный дискурс, касающийся истории Теи Ермолиной и Леонида Иры, связан с восприятием русских философов.

Кто из них вошёл в мировой канон? По большому счёту, лишь коммунисты (Ленин, Троцкий) и анархисты (Бакунин, Кропоткин). Кто-то ещё? Толстой прославился как литератор, а не христианский анархист. Николай Фёдоров с воскресением мёртвых, экономист Леонтьев, Семён Франк с абсолютным реализмом? Всё же нет, это не золотая полка, с этим надо знакомить…

Судьба анархической мысли сложилась так, что мир, сделав шаг навстречу безвластию, вдруг от него отшатнулся. Анархия была популярна в конце XIX века, затем додумана и уточнена в десятых годах XX века, но после русской революции оказалась дискредитированной. А после поражения испанских анархистов в войне 1936–1939 годов — и вовсе маргинализированной. Современные постанархисты заняты тем, что пытаются адаптировать Бакунина и Прудона к вызовам XXI века, когда человечество переселяется в виртуальные миры…

В этом свете интересны интеллектуальные траектории и взгляды Теи Ермолиной и Леонида Иры на анархию и её актуальнейшее ответвление — анархо-федерализм. Споры Ермолиной и Иры существуют как бы вне временного контекста, но при этом соотносятся с дискуссиями своего времени (см., напр., «Конструктивный анархизм» Григория Максимова).

Взглянем чуть подробнее, как воспринимались анархия и федерализм — особенно идея единого мирового государства — в последние сто лет.

Падение популярности анархии началось с советской революции. Замена народовластия диктатурой, кровавое подавление мятежей, расстрелы, ничтожность любых объединений граждан — всё это воплощало идеал, полностью противоположный анархии. Однако из-за неразборчивости публичного мнения анархия и большевизм оказались трудноотделимы друг от друга.

Советский Союз надолго занял роль пугала для буржуа, заигрывавших с левыми идеями: вот во что переродится «идеалистическое» стремление к «невозможному» равенству прав. Успехи самоуправления испанских анархистов во время Гражданской войны были удачно затушёваны, во многом под тем же соусом «красной заразы». Это вдвойне комично, так как перед падением республиканской Барселоны анархисты и коммунисты поссорились и изрядно постреляли друг в друга.

После Второй мировой анархисты оказались в нише «социально опасных» вместе с радикальными левыми. К концу XX века их положение ухудшилось, поскольку капитализм начал перераспределять деньги от богатых к бедным. Как примеры успеха и ориентиры стали рассматриваться наиболее удачные версии «социальных» государств Северной Европы.

В итоге подачки капитализма заглушили сколько-нибудь массовые дискуссии об отмене государства: «Зачем, раз всё и так терпимо?» Колониальная сторона вопроса вообще замалчивалась, хотя было ясно, что те же «социальные» государства кормят своих неимущих граждан за счёт сверхприбылей от экономической эксплуатации стран Африки и Азии.

«М-да, я в некотором смысле тоже бенефициарка всего этого, — вздыхает Александра. — Впрочем, что-то совсем меня занесло. Вернёмся к конфедерации».

Не менее трагична судьба федералистской идеи. Сразу после Второй мировой и взрывов в Хиросиме и Нагасаки почудилось, что человечество наконец-то объединится перед угрозой самоуничтожения. Именно тогда была создана ООН, принята Конвенция о правах человека. Эйнштейн, Бор, Рассел пропагандировали идею объединения всех стран в мировую конфедерацию.

(Заметим, что идея глобального государства не нова: она возникла ещё у стоиков и получила развитие у Данте, Тенниса, Веблена. Кант отводил подобной конфедерации роль средства прекращения войн и вовлечения всех государств в «союз мира».)

Однако после 1945 года идея мировой конфедерации упёрлась в сопротивление национальных государств. Маленькие страны обрели автономность и вцепились в возможность заняться национальным строительством. Но, что ещё хуже, бывшие империи смекнули, что конфедерация означает контроль маленьких над большими.

Их стараниями федералистская идея была опознана как левая и отодвинута под предлогом начавшейся холодной войны. О каком мировом государстве может идти речь, если коммунисты оккупировали пол-Европы и угрожают ядерными ракетами?

Далее капиталисты изъяли из федерализма несколько привлекательных идей. Самая важная из них — единство экономики. Бывшие империи изобрели то, что принято называть всемирной торговой системой. Эта система манипулирует правилами и актами, которые обогащают глобальный Север и сдерживают развитие бывших колоний. В итоге граждане многих африканских стран могут купить на сто долларов гораздо меньше продуктов и услуг, чем европейские пролетарии.

Неудивительно, что после этого идея мирового государства в глазах большинства угнетённых стала неотличимой от глобализма и превратилась в пугало — не такое страшное, как марксизм, но тоже весьма раздражающее.

Александра, 27 лет, Лондон, замечает, что эссе разрослось как опухоль и снесло все вешки научного политеса, а заодно и структуру мысли. Но продолжает клацать клавишами.

Короче, сидеть мне в акадевках, и гореть моей степени, строчит Александра в твиттер, зато я скоро опубликую текстик, который поостереглись бы напечатать даже New L*ft Review и J*cobin. Поддержка, отзываются дружочки, мы любим тебя и без степени.

XXI век преподнёс проповедникам анархо-федерализма сюрпризы. Если бы Тея Ермолина и Леонид Ира заглянули в наше время, то обнаружили бы, что даже у людей с высшим образованием слово «анархия» ассоциируется с хаосом и произволом. Смысл формулы Прудона «Анархия — мать порядка» забыт.

Среди новых врагов анархии — информационные диктатуры, или капиталистические олигархии. Таковы Китай и Россия, которые рядятся соответственно в коммунизм и парламентскую демократию. Одним управляют хитрые партийные бюрократы, другой — выходцы из советского КГБ. Те и другие подавляют оппозицию с помощью «лагерей перевоспитания», физического устранения, лишения средств к существованию, пыток. Обе имеют у руля экономистов, которые помогают не терять стабильность и держать большинство граждан в бедности, но не в нищете.

Другой враг — интернет-компании, встроившиеся во всемирную торговую систему. Владея данными миллиардов пользователей, цифровые корпорации зарабатывают на эмоциях и подсаживают нас на всё более удобные устройства, среды общения, развлечения и бизнеса, получая