Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

— К карте, Плешкова. Покажи столицу Дании. Как она называется?

— Копентверпен, — брякнула я, понимая, что несу чушь, и пока Крыса с классом хохотали, полезла показывать небывалый город выше и правее Дании, куда-то в тулово каменистой «собаки» Скандинавского полуострова.

— Дневник! — потребовала Крыса.

— Я же еще не показала столицу.

— Зато показала себя! Дневник! Двойка!

Ее двойка была черной и круглой, как крысиный помет.

— Знать экономическую географию, — завела она, и я сжалась: «Началось! Сейчас скажет всем!» — Это тебе не вечерком, — тянула она, безусловно готовясь нанести ядовитый и хищный укус, укус Крысы. Хоть бы уж скорей! — Не вечерком по набережным твоего Копентверпена… — «А вдруг она все-таки нас не видела?» — По набережным Копентверпена под ручку с кем-нибудь прогуливаться. — «Видела!» — Это тебе не преподавателя дурачить пустопорожней болтовней! Садись!

Все? Она не видела, не видела! Совпадение! Или сжалилась? Поди знай. Может, не такая уж она и Крыса?..

Следующим уроком была трига в помещении 9-III. Проверяя домашнее задание, математичка вырвала у меня из-под рук зеленую тетрадь, обнаружила, что решать задач я и не принималась, полистала и — набрела на главу «Под сенью эвкабабов». Хорошо хоть, не на отрывок о Подземном Духе и комсомолке!

— Здесь какое-то литературное щегольство, — объявила она классу. — Сейчас я вас позабавлю.

Училка чуточку проехалась по таким дням, когда совершенно уж неуместно не выполнять заданий и наносить дополнительные обиды учителям посторонними записями в тетрадях, оскорбленно распустила свое мягкое лицо и бессильно-горьким голосом, не подходившим к ослепительному содержимому этого куска «Межпланки», зачитала его вслух 9–I. Воспитательная мера эта вполне действовала на меня (я мечтала провалиться сквозь землю, ожидая, что сейчас девы опознают в Инессе и Монике нас с Кинной), но 9–I нескрываемо обрадовала, он чуть руки не потирал, довольный отвлечением от трети. Слушали внимательно, явно смакуя хитроумную любовную интригу в ювелирном обрамлении. Когда же глава оборвалась на самом интересном месте, на копье жестокосердой амазонки Элен Руо, занесенном над несчастной ланью, класс дико и надолго заржал. Нет, они не узнали Кинну и меня, обошлось, никто не указывал пальцами, гоготали над самой невозможностью сопоставления моих жалких делишек с разнузданной роскошью главы. Расслабленно хлопая в изнеможении смеха ладонями по партам, девы повторяли в разнобой: «Сапфиры! Топазы! Лиола! Инопланетянки! Псицы королевской охоты!»

Настасье Алексеевне удалось прекратить хохот только напоминанием о завтрашней контрольной, которая решит судьбу многих отметок в четверти (моей — тем более, завтра последний шанс выкарабкаться хоть на трешку). В дневнике у меня появилось обстоятельнейшее замечание о моем очередном подвиге.

Мы побрели в химкаб на англяз, — в последнее время его почему-то здесь часто назначали. Тома, потрясая класс новым платьем цвета хаки с погончиками и девичьими воланами по низу, первой вызвала отвечать по внешкольному чтению меня. С замурзанной адапташкой в руках я бойко поднялась к доске, на возвышение: уж четвёра была обеспечена, «Ярмарка» знакома-перезнакома по штудиям в библиотеке Промки. Поправляла Тома только мое англязное произношение, когда во рту оказывалось недостаточное количество предписанной «горячей картоушки». За перевод я не опасалась ни капли и понеслась, зачастила:

— «Говорят вам, вы мне необходимы! — сказал сэр Питт Кроули, барабаня пальцами по столу».

— Вэйт, вэйт, поудожди, Плешкоува, — остановила меня вдруг Тома, следя по своему экземпляру адапташки, — а где тут (чуч) «барабаня пальцами»? Просто — «сказал сэр Питт». Я который раз замечаю, что ты перевоудишь больше, чем сказано в тексте. Откуда ты это берешь?

Я молчала.

— Ладно, проудолжим.

— «Вернитесь! Милая Бекки, вернитесь! — Вернуться? Но на каком положении, сэр? — задыхаясь, сказала Ребекка. — Я стар, но еще не слаб. Будьте моей женой. Вы будете счастливы. Я положу на ваше имя деньги! — И старик упал на колени, глядя на нее, как сатир».

— А это что еще за неприличная оутсебятина? Никакого сатира здесь нет! Из какой бульварной книжонки ты это надергала, чтобы оупошлить клэссическое произведение?

Я вновь ответила молчанием. Не бульварен же сам роман, откуда я сдувала перевод!

— Кажется, я поймала тебя, — сказала Тома. — Не век тебе оубманывать преподавателя и клэсс! Мне давно уже поудозритель-но, что такая ленивая ученица недурно перевоудит. Почти все в моем воспитательском клэссе, к сожалению, перевоудят на русский через пень в коулоду, плохо связывают слова. Помните, гёлз, перевоуд Блиноувой: «Волк почувствовал себя мертвым на ступне охотника?» — класс готовно захихикал, — и чуч, у Плешкоувой, такая ловкость, гладкость! И уот ты попалась, лучше поуздно, чем невермор. Ты доустала где-то старомоудный и несовершенный перевоуд романа, и вместо того, чтобы честно перевоудить со словарем, заучиваешь текст оттуда, как поупугай. Дневник, плиз.

Я подала.

— Оу, весь разворот усыпан двойками! Но для своей я отыщу место, — она всадила двойку в дневник. — Жаль, замечание к сведению твоих несчастных роудителей вписать уже некуда. Теперь оусобенно ясно, почему твоя семья уынуждена вызывать коумис-сию из клэсса для оубследования твоей частной жизни.

Над первым столом, как вишневая ветка в цвету, поднялась нежно-прыщавая рука Жанки Файн.

— Скажите, пожалуйста, Тамара Николаевна, а когда комиссия будет отчитываться перед классом?

— Своевременно, — улыбясь, откликнулась с места Лорка Бываева, — или несколько позже.

— Мне, ов коз, не хочется жертвовать своим уроком ради Плешкоувой, — сказала Тома, — но, с другой стороны, не годится и задерживать клэсс поусле занятий в такие дни. Прошу коумиссию за стол для оутчета.

Прямо сейчас?! После уроков — это все-таки оттяжка! Я съежилась возле Кинны, схватила ее за руку — та осторожно высвободилась. Другой мой локоть незаметно сжала Галка Повторёнок.

Комиссия проследовала на возвышение немедленно, и так уж вышло, что по росту, как на физре: впереди длинная Пожар, сзади коротышка Бываева. Пожар встала около Томы над месивом гнутого настольного химстекла. Тома как-то забеспокоилась, завертелась и перешла в конец комиссии, за Лорку, сказав без всякого акцента:

— Прошу доложить результаты обследования быта Плешковой.

— Изотова Валя? — вопросительно просигналила Пожар.

— Я видела// ее письменный стол.// Тетрадки// книжки// под «Физикой»// какие-то «Сказки Уайльда»// всё вперемешку// вставочки// линейки// всё сикось-накось// прямо каша// прямо не знаю, — вобрала внутрь, до бронзовой полоски, свои губы Дзотик.

От старосты, идеальницы и аккуратистки, иного ждать не приходилось.

— Румянцева Лена?

После рубленой Дзотик Румяшка пустила плавный медовый поток, в котором порой топорщился взъерошенный пух омерзения:

— Девочки, родненькие, будем смотреть правде в глаза, у каждой из нас бывает кавардак на столе. Но это не значит, Ника, дружочек, что можно оставлять свои вещи в тошнотворном виде. Родители выделили тебе отличный мраморный письменный прибор, а до чего ты