Волынский. Кабинет-Министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова

Накануне своего отъезда из Москвы в Казань попросил Артемий аудиенции у царицы.

Анна приняла его в покоях московского дворца: она ещё не имела своей резиденции в Москве — это уже через год Растрелли построил ей Анненгоф в Москве, деревянный дворец.

— Что ж, Артемий, — просто сказала ему Анна, сидя перед зеркалом и наблюдая, как гофмейстерины сооружают ей замысловатую причёску, — инквизицию на тебя сделали?

— Наветы, государыня. — Артемий встал на одно колено и поцеловал протянутую ему полную руку, унизанную перстнями с дорогими камнями. — Нельзя деятельному человеку трудиться, чтобы не вызывать зависти и злобы...

— Да, — покачала Анна головой. — Нам, русским, хлеб не надобен, мы друг друга едим... — проговорила она свою любимую поговорку.

— Истинно так, государыня.

— Не горюй, — повернула она к нему лицо, — уничтожила я эту инквизицию. А дела твои все просмотрела, чист ты, как стёклышко. Так что возвращайся к себе и трудись для Отечества. А позже я о тебе вспомню...

— Не знаю, как и благодарить тебя, государыня, — опять припал к её руке Артемий.

— Трудись на благо Отечества, вот и вся благодарность, — ответила она.

Они говорили эти затасканные и обтёртые долгим употреблением слова, а между ними происходило что-то никому не видное. Рука её, поданная ему для поцелуя, чуть вздрагивала, а он склонялся, покрасневший, с бьющимся сердцем. Но и виду они не подали, что это короткое свидание разволновало обоих. И не было это ни влюблённостью, ни давней любовью — просто оба они уходили в свою молодость и видели друг друга такими, какими были.

Он ехал домой, перебирая в памяти все события такого насыщенного года. Он всё время писал Александре Львовне, справлялся о здоровье её и детей и получал от неё тихие, ласковые, как и она сама, письма. Она писала, что в доме всё исправно, и все здоровы, и что Петрушка уже начинает буянить и шалить, и всё больше и больше нужен ему мужской догляд. И все они скучают и ждут его, и дай бог, чтобы всё у него хорошо кончилось, и чтобы не обернулась эта проклятая инквизиция — та комиссия, которая может отправить и под следствие, и под суд, и в ссылку, — чем плохим для него, и что все они — и дети, и она — волнуются за него, крепко его любят, обнимают, целуют и жаждут увидеться.

Она писала, что дома всё хорошо, она успокаивала его, а сама уже лежала в смертельной болезни. И никому не разрешала писать ему о ней.

Он застал её едва живой.

Худая, иссохшая, она походила на живой труп. Он ужаснулся и казнил себя, что остался и на похороны Петра II, и на коронацию Анны, но она даже словом не намекнула, что тяжело заболела.

И вот он везёт её, мёртвую, в тот город, где она родилась, где погребены все её родичи, и положит её в фамильный склеп Нарышкиных и до конца дней будет казнить себя за её смерть...

Почти два года Анна провела в Москве — летом жила в Измайлове, наслаждаясь охотами и привольными подмосковными просторами, а зимой — в Потешном дворце Кремля. Приказала построить Анненгоф, потом ещё один дворец, но всё думала о том, что надо переехать в Санкт-Петербург, выстроенный Петром, да продолжить его дело. Но держало её в Москве следствие, учинённое Тайной розыскных дел канцелярией. Пока верховники живы, пока не разорено огромное и злоречивое гнездо Долгоруких, не будет ей покоя — это она твёрдо знала.

Тайную розыскных дел канцелярию возглавил Андрей Иванович Ушаков. Анна находила, что это самый блестящий человек в светских кругах, тонкий льстец, обаятельный и умный. Ему и карты в руки — проведёт следствие по верховникам так, что комар носа не подточит. Однако она являлась на все заседания Сената, когда разбиралось там дело о верховниках.

Посадили её на трон именно Голицыны и Долгорукие, но их попытку ограничить самодержавие она рассматривала как заговор, как стремление посадить себя и своих сподвижников на царский трон, и этого она не простила верховникам.

В первую же минуту царствования подписала Анна указ о высылке старших Долгоруких в свои имения. А всему семейству приказала жить по своим деревням. Но через неделю спохватилась — вблизи от Москвы казалось небезопасным такое соседство родовитых и влиятельных князей, кичившихся знатностью, богатством и пользовавшимся особым расположением старинных боярских родов. Весь клан надо было уничтожить, всю заразу вытравить раз и навсегда.

Всю семью Долгоруких приказала она выслать в Березов, туда, где скончался в ссылке всесильный Меншиков и где совсем недавно умерла и первая царская невеста — Мария Меншикова.

Алексей Григорьевич вместе с сыном Иваном, ещё так недавно бывшим любимцем Петра II, дочерью Екатериной, родившей от Петра II ребёнка и всё ещё считающейся невестой умершего императора, и всем своим семейством отправился в далёкую Сибирь, лишившись всех своих накопленных и наследованных богатств и очутившись в страшной бедности и горести.

Он не вынес нищеты и унижения и скоро умер, и старшим в семье остался Иван, бездельник, пьяница и болтун. Только и было светлого в этой семье, что Наталья Борисовна Шереметева, дочь фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, столько сделавшего для России. Она любила Ивана, вышла за него замуж уже после опалы, поехала за ним в Сибирь ещё невестой и там обвенчалась с ним. Муж её непрестанно пил, балабонил в кабаках, вёл всяческие разговоры и договорился до того, что Анна по доносам узнала и то, что тщательно скрывалось всем семейством: Иван изготовил поддельное завещание, по которому будто бы Пётр II велел править Россией Екатерине, своей невесте.

Анна и вовсе встрепенулась, когда услышала об этой давней новости. Немедленно перевела всех Долгоруких в Тобольск, в местный острог, и приказала провести тщательные допросы.

Иван под пытками не замыкался — говорил и то, что было, и то, чего не было. Оговорил всех пятерых братьев Долгоруких — своих дядей, замышлявших посадить на царский трон Екатерину Долгорукую.

Всех братьев свезли в Шлиссельбург — теперь крепость, созданная Петром Великим для обороны Петербурга, стала тюрьмой для самых родовитых людей государства.

Новым следствием руководили и вели самолично дознание Ушаков, Остерман и Волынский. Оно длилось долго — почти целый год. Осуждённых пытали, и яро: вздевали на дыбу, секли кнутом, разводили под ними огонь, жгли калёным железом. Анна следовала тем установлениям, что ввёл Пётр Великий, да дедовским традициям.

Членовредительство, боль и срам в продолжение многих веков были обычными и обоснованными средствами воздействия на нарушителей закона. Варварство, жестокость, душевная загрубелость, развращённость и приниженность русской нации можно объяснить теми мерами обуздания и устрашения, к которым в течение долгих веков привыкал русский народ. Но прирождённое благодушие, исконная славянская доброта так и не поддались ни татарскому кнуту, ни голландским линькам[37], ни немецким шпицрутенам, ни отечественным розгам и плетям. Вся жизнь человека под династиями Рюриковичей, Романовых проходила под вечным страхом истязания — пороли родители, пороли хозяева, господа, пороли офицеры в армии, становые, судьи, казаки — все, кто мог и был у власти...