Московский полет - Эдуард Тополь

– Что вы имеете в виду? – изумился я. – А вы послушайте, что ваш друг скажет через пару минут, – усмехнулся голос. – Извините, мне нужно бежать на съемку. Пока!

Я положил трубку, заказал себе еще рюмку водки и уставился в экран телевизора. Там Марк Захаров, второй ведущий «Кинопанорамы», главный режиссер модного Московского молодежного театра Ленинского комсомола и депутат Верховного Совета СССР, как раз говорил Виктору Мережко:

"– Я очень рад, что в нашей передаче прошла очень интересная беседа с Вадимом Плоткиным. По-моему, это очень такой пронзительный и печальный материал, который наводит на разного рода размышления, которые мне бы хотелось продолжить после… А сейчас скажи, пожалуйста, есть какие-нибудь сенсации в киномире?

– Ну, главная сенсация, – отвечал Виктор, – что все бросились на Запад зарабатывать валюту.

– А Климов снимает «Мастера и Маргариту»? – спросил Захаров. – Нет, он готовится…

– А сколько одновременно снимается сценариев у тебя? – Сейчас три, – ответил Виктор. – А где ты был недавно? -Я был в Штатах. – В Америке?

Тут Сэм Лозински, явно заскучав, глянул на свои ручные часы (конечно, это уже были советские армейские часы «Командирские», купленные у уличных фарцовщиков), встал и сказал мне: – Не возражаешь, если я уйду?

Я ответил, что, конечно, он может идти – он все равно не понимает ни слова в этой телепередаче.

– На Ратушной площади есть ночной бар, – сказал Сэм. – Мы договорились все встретиться там в девять вечера, отметить наш последний вечер в Советском Союзе. Ты придешь? – Sure!

Он ушел, а я снова вернулся к экрану. Там опять был мой друг Виктор Мережко. Он говорил:

«…Другое дело, когда ты возвращаешься в свою страну, которую покинул вынужденно, и возвращаешься с желанием отдать себя, попросить даже прощения, покаяния. Ведь самое главное качество человека – это прийти с покаянием, даже если ты был изгнан. Приди в свой дом и покайся за грехи свои и за грехи того дома, из которого ты ушел…»

Я обалдел. Полная, еще невыпитая рюмка водки стояла передо мной, и вообще я не чувствовал себя пьяным. Но что за бред он несет с экрана? Я должен просить прощения за то, что был изгнан из этой страны? Почему? И у кого мы, изгнанники, должны просить прощения? У тебя, Витя? Или у Павлаша? Или у КГБ? «Самое главное качество человека – это прийти с покаянием…». Ну, это ты загнул, Витек! Я залпом выпил свою рюмку и тут же заказал еще. А на экране Марк Захаров сказал Виктору: " Нам надо закончить разговор с вопросительным знаком.

– Я думаю, что давай вернемся к Галичу и к Плоткину, – ответил друг моей юности Виктор Мережко, явно незаслуженно ставя меня вровень с феноменально знаменитым в России бардом Александром Галичем, который за пару лет до меня тоже эмигрировал из СССР и умер в эмиграции, – потому что жизнь этих людей так или иначе была сломана. Плоткин был преуспевающим кинематографистом, Галич был замечательным поэтом и драматургом. Я уверяю тебя, что Плоткин, который пишет сейчас за границей вот такие… – тут Витя сделал эдакий пренебрежительно-снисходительный жест рукой, – не всегда самого высокого класса романы, он бы здесь работал лучше. А он окунулся в совершенно другую почву, вступил на нее и стал писать то, что совершенно ему несвойственно. То, что он недостаточно хорошо знает. Он потерял сердце и стал работать только разумом…"

Я замер с рюмкой водки в руке – я не верил своим ушам. Витя! Витя Мережко! Друг юности! Мы с тобой последним рублем делились! Я твою дочку в ванночке купал! И ты, даже не читая моих книг, про меня эдак презрительно-снисходительно! Что я потерял сердце… Да уж лучше бы ты, Витек, сказал, как когда-то «Литгазета», что мои книги распространяет ЦРУ!

Чувствуя на себе взгляды всего бара, я с горящим от бешенства и стыда лицом слушал дальше. Марк Захаров спросил у Мережко:

"– А кто-то приобретает от того, что он уходит от родины?

– Нет, – быстро и твердо ответил Виктор. – А Герцен? Не приобрел? – поймал его Марк. – Герцен приобрел гражданство, я полагаю, – туманно ответил Виктор, – чувство гражданства.

– Нужно заканчивать наш разговор, – сказал Захаров. – Потому что нас могут отрезать от времени. Надо каким-то хорошим вопросительным знаком закончить. Вот можешь ты такой забросить вопрос, чтобы после нас долго думал видеозритель?

– Сейчас подумаю, – сказал Виктор. – Пусть пленка идет…

– А когда ты напишешь пьесу и принесешь в театр? – спросил Марк. – В конце года, – сказал Виктор. – Это ты знаешь, – улыбнулся Марк. – А на что же ты не ответишь?

– А ты бы смог уехать из этой страны? – вдруг спросил у него Виктор.

– Нет! – почти испуганно сказал Марк. И повторил: Нет! Нет…

– Не хочешь? – улыбнулся Мережко, имея, конечно, в виду общеизвестный в России факт, что Захаров еврей, как Плоткин и Галич.

– Нет, не хочу! – твердо отмежевался от нас Марк Захаров.

– А как ты считаешь: вот те, кто уезжал, они правильно делали? – жал на него Виктор.

– Я думаю, что это индивидуально, – вынырнул мыслью Захаров и продолжил уже свободней, уверенней: – Каждый человек – хозяин своей судьбы, у каждого есть свой ангел-хранитель, каждый должен мерить жизнь своими критериями, я не хочу быть ничьим судьей…"

После этих слов они оба – и бывший друг моей юности Витя Мережко, и его новый еврейский друг Марк Захаров – исчезли с телеэкрана, а вместо них возник Александр Галич – пожилой, усталый, с гитарой. Он пел:

И все-таки я рискую

Прослыть шутом, дураком, паяцем!

И ночью и днем твержу об одном:

Не надо люди, бояться!

Не бойтесь тюрьмы,

Не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада!

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: "Идите люди за мной!

Я вас научу, как надо!".

Я заказал двойную порцию водки и, под хриплый голос Александра Аркадьевича, выпил за его светлую память. Когда мне было 13 лет, я играл в его пьесе. Когда мне было 30, я пил с ним водку в Болшево, а потом пришел в его квартиру у метро «Аэропорт» проститься с ним перед его эмиграцией.

А сегодня Витя Мережко сказал нам обоим – мне и ему, покойнику, – что, оказывается, мы должны просить прощения у России. Зато, что она выбросила нас в изгнание. Спасибо, друг. Я расплатился и вышел из бара.

Внизу, в холле, администраторша гостиницы помахала мне рукой:

– Господин Плоткин! Господин Плоткин! Можно вас на минуту?

Я усмехнулся: телевизионная слава стремительна, как августовский дождь. Не прошло и минуты после передачи, как меня уже узнают в лицо! Правда, еще через минуту – забудут, августовский дождь высыхает быстро. Я подошел к стенке с табличкой «Администратор».

– Стойте здесь! – сказала администраторша и поставила рядом с табличкой телефонный аппарат. – Сейчас вам будут звонить.