Московский полет - Эдуард Тополь

Вот так мы замечательно дискутировали в ночном поезде «Москва – Таллинн», и я все жалел, что не могу включить магнитофон, а потом переслать эту пленку Бочарову, Горбачеву и Ельцину. Моя бы воля, я бы вообще выбрал эту Брауде в Верховный Совет.

Но одиннадцать лет назад советские власти за мои же 500 рублей избавили меня от советского гражданства, и теперь я, слава Богу, выбираю других депутатов в другие парламенты. Впрочем, Брауде, конечно, не подозревает об этом, я для нее – московский журналист-попутчик.

– Вы прожили с мужем сорок лет и, насколько я понимаю, вы из тех женщин, которые лидируют в семье. А ваш муж этим доволен? Или он по характеру подкаблучник?

– Эстонский муж подкаблучник?!! Да вы что! – засмеялась она. – Нет, я дома – только жена! А никакой не начальник треста и даже не главный инженер! Ведь у эстонцев характер – камень! Это же северные люди, викинги! Поэтому дома я – жена и только. – Все сорок лет?

– Абсолютно!

– И вы счастливы со своим мужем?

– О, да! Я бы и сегодня за него замуж пошла, если хотите знать.

– Ну, тогда мне просто повезло: вы ответите мне на вопрос, который меня мучает уже десять лет. В чем секрет семейного счастья?

– Секрет семейного счастья? – она прищурилась, затянулась сигаретой. – Знаете, а я ведь отвечу! Когда я выходила замуж, мать моего мужа – она эстонка – позвала меня к себе и сказала: «Если ты хочешь, чтобы у тебя была крепкая семья, то запомни такие правила. Никогда не ходи по дому в халате. Утром встала и тут же приведи себя в порядок – лицо, руки, волосы, все. И сразу оденься так, как нужно, чтобы никаких засаленных халатов! Это раз. Второе: жена должна где-то работать, чтобы муж знал, что она независима. И третье: жена должна быть днем хорошей хозяйкой, а ночью – б…». Извините за это слово, но это так! Я прожила с мужем сорок лет, и я знаю, что говорю. В семье все зависит от женщины. От хорошей жены муж не уходит даже поб…вать! Поэтому, когда мои сыновья женились, я позвала невесток к себе и тоже дала им этот урок. И теперь они замечательно живут с моими сыновьями, и я у них – самая любимая гостья!

…А поезд, вытягивая вагоны по темной и ночной русской долине, все цокал по рельсам. На Запад! На Запад! И гудел протяжно и взволнованно, как жеребец в предчувствии весны и свободы.

Брауде ушла в купе спать, а я все стоял в пустом коридоре ночного поезда, курил и смотрел в открытое окно. Где-то там, в этих темных русских просторах, гуляют наши прошлые жизни – моя и Лизина. И какие-то люди носят нас в себе, смотрят нас в наших фильмах, называют своих детей нашими именами и разговаривают с нами во снах. А мы даже не знаем об этом, мы живем какой-то параллельной жизнью, как в Зазеркалье…

Трехлетняя Хана, нарядно одетая, торжественная и любопытная, стояла на стуле во главе праздничного стола. Лиза держала высокие свечи и спичкой, горящей в Ханиной ручке, зажигала высокие свечи в большом серебряном подсвечнике. На Лизе было новое темно-синее платье и белая косынка, которая очень шла к ее большим черным глазам.

Я сидел по другую сторону стола, в белой рубашке и ермолке, и читал им ту самую брошюру «Шабат в еврейской жизни», которую написал когда-то для маленького еврейского издательства «Призыв».

«… Зажигая субботние свечи, поднимая чашу с вином и отказываясь от любой работы в субботу, евреи тем самым веками, тысячелетиями отвергали свою зависимость от мира вещей, бедствий и рабства в очередном галуте. Шабат был днем полной свободы и способом устоять в любом принижении. Подумайте, разве можно сломить, уничтожить, поработить или обратить в другую веру народ, который постоянно, из недели в неделю, из года в год и из века в век каждый седьмой день празднует свою свободу! Даже у американцев, которые считают себя самыми свободными людьми в мире, есть в году только один День независимости. А у евреев – пятьдесят два!» – я перевернул несколько страниц: – Так, теперь инструкции. «Заслонившись рукой от зажженных свечей, хозяйка дома произносит следующее благословение…» Повторяй, Лиза: «Благословен Ты, Предвечный Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заветами и заповедавший нам зажигать свечу святой Субботы…»

Лиза негромко повторяла, Хана смотрела на нас с восторгом и изумлением, для нее это была какая-то новая игра. – Папа а мне что говорить? – спросила она. – Повторяй за мной. Киддуш субботы, – я стал читать с книги:

– «И был вечер, и было утро… День шестой… И совершены были небо, земля и все их воинство… И совершил Бог к седьмому дню творение свое, которое сделал, и почил в день седьмой от всего творения, которое сделал. И благословил Бог день седьмой и освятил его…», – дальше, как повелела инструкция, я взял бокал с вином и продолжал над вином: – «Благословен ты, Господин Боже наш. Царь Вселенной, сотворивший виноградный плод… Барух ата, Адонай Элохэйну, мэлэх Хаолам, борей пери хатофен…»,– следующую часть молитвы нужно было читать над хлебом, но я вдруг отложил брошюру и сказал: – Нет, не могу! Я не слышу это внутри себя…

– А что ты хочешь слышать, папа? – спросила Хана. – Не порть ребенку праздник, – негромко сказала Лиза. Я взял брошюру и стал читать дальше: – «Благословен Ты, Господин Боже наш, Царь вселенной, производящий хлеб из земли. Барух ата, Адонай Элохэйну, мэлэх Хаолам…».

Но я знал, что читаю это в последний раз. Да, Лиза приготовила субботний ужин и даже надела косынку на голову, чтобы сыграть роль еврейской жены, хранительницы домашнего очага. Но я не мог участвовать в этом спектакле. Не мог, даже понимая, что с помощью этих суббот Лиза пытается склеить нашу разваливающуюся семейную жизнь. Не мог, потому что с детства привык разговаривать со своим Богом только тайно от всех, только мысленно, пряча свою связь с Ним от школьных учителей, друзей и даже от родителей. Тот Бог, в которого я верил, был моим, личным и настолько интимным, что заговорить с ним вслух, да еще вот этими чужими словами, стало для меня абсолютно невозможно. Так же невозможно, как публично заниматься любовью или писать книгу перед публикой.

Конечно, неизвестно, как долго хватило бы Лизы на то, чтобы играть роль еврейской жены. Но разве и моя немота в молитве не была признаком того, что я моральный калека? Такой же калека, как тот безногий русский инвалид на картине Максима в Нью-Йорке…

А теперь подумай, вдруг сказал я сам себе, если ты отверг Лизину попытку склеить семью, то, значит, не одна она виновата в вашем разводе! И вообще – отсюда, из России, как в перевернутом бинокле, все видится совсем не так, как в Массачуссете. Да, Лиза уходила от тебя, потому что ты дни и ночи сидел за своей пишущей машинкой. Но ведь и Анна, уходя, кричала тебе то же самое! Так чем ты лучше этого хоккеиста Строева, который тоже был занят только хоккеем? Стоп! Это же поразительно: именно тогда, когда Анна уходила от меня, Лиза с теми же словами уходила от своего хоккеиста! Значит, как я – двойник хоккеиста Строева, так Лиза – двойник моей Ани…

Это открытие поразило меня настолько, что я тут же закурил сигарету. Настроенный в лесах ветер врывался в окно и бил меня по лицу плотными, как полотно, порывами прохлады, поезд откладывал на рельсах и вспарывал ночь гудками, а я держался рукой за оконную раму и возбужденно думал: Господи, а что, если это вовсе не Лиза терзала меня по ночам пантерой и черной кошкой? Что, если это не ее ненависть облаком бродила по моей квартире? А вдруг это и вправду было просто моим предчувствием гражданской войны в России? Какой я писатель – талантливый или бездарный, – это покажет время, но каким бы я ни был – я днем писал кровавые бунты завтрашней России, а по ночам эта погромная Россия возвращалась в мои сны, в подсознание, и впивалась в горло и раздирала грудь…