Повести Невериона - Сэмюэл Дилэни

– Да… они похожи.

Тетти продолжал расчищать постамент.

– По-твоему, это письмена?

– Откуда мне знать, это ж ты меня учишь.

– Если это письмо, – Прин сняла с шеи астролябию, чтобы сравнить, – то мне оно незнакомо. Ты бы привел сюда Ирника – может, он знает.

Десятник, а заодно и счетовод, Ирник давно уже просил Роркара взять ему грамотного помощника, но таковой не находился, пока не пришла Прин.

Сам Роркар был неграмотный, но Ирник – тоже в свое время проходивший мимо, как Прин – убедил его в преимуществах письменности. Старый пивовар смекнул, что это может быть выгодно, и оказался прав.

Голова у Роркара работала хорошо. Есть, казалось бы, один грамотей – и хватит; но когда старик увидел, что теми же знаниями владеет ровесница Тетти, он тут же поручил ей обучить племянника грамоте.

– Ирник видел уже эти знаки?

– Должен был, он ведь здесь долго живет. Они есть на многих старых камнях.

– Он не говорил, что прочел их?

– Говорил как раз, что не может.

– Чего ж ты от меня хочешь?

– Ну мало ли, вдруг ты сможешь.

– Ирник думает, что это письмена?

– Он тоже не знает. Это я так думаю.

– Похоже, они очень древние. Тут много всего осталось с древних времен. Ты знаешь, что сотни лет назад, а может и тысячи, эти дороги были в десять раз шире нынешних?

– Всего-то пятьдесят лет прошло.

Прин такого не ожидала. Пятьдесят лет? Хотя, если вспомнить Белхэмов мост и Венн-камень в Енохе…

– Да. Дядя так говорит.

– И что же тут было пятьдесят лет назад? – спросила Прин, строя из себя дурочку.

– Широкие дороги, мощеные. Дракон стоял посередке, а лошади, волы и мулы его объезжали со всех сторон.

– Сколько ж твоему дяде лет?

– Шестьдесят пять, что ли.

– И он помнит об этом с детства?

– Выходит, что так. Не знаю, правда ли это, но многие старики то же самое говорят. – Тетти встал. – Пойдем-ка назад на работу.

– Еще чего. Я всё сделала, что Ирник велел.

– Дядя так говорит: закончил – спроси, что еще надо сделать. И не велел тебе никуда уходить. Будешь, говорит, шляться – выгонит тебя, хоть ты и грамотная.

– Подумаешь, – бросила Прин с деланой беззаботностью. – Все остальные тоже вот-вот пошабашат, я просто не думала… – Прин нравилась пивоварня с ее сушильнями и холодильными пещерами, нравились люди, которые там работали. Хоть это и не край света – не совсем край, – она еще не готова была снова пуститься в дорогу. – Ладно, пошли назад.

– Не хочу, чтобы тебя выгнали. Этак я ни в жизнь читать не выучусь. Ирник человек занятой и упрямый, не хочет меня учить.

– Хочешь выучиться – думай головой на уроках.

– Вот выучусь и сам разгадаю, что это за знаки такие.

Прин сочла это глупостью, но почему бы и нет?

Через дорогу от пивоварни стояла таверна, едва ли заслуживающая такого названия – скорей уж убогая харчевня вроде той, где Прин таскала зерно и ямс. Между ними было так много схожего: знаки на стропилах, роспись над окнами и дверьми, кора с оборотной стороны сидений, что городское заведение скорее всего обустроили на манер деревенского, чтобы посетители-варвары могли почувствовать себя как дома в чужом для них городе. Здесь тоже ели варвары, работающие на полях или на самой пивоварне; почти все они, как быстро поняла Прин, держали путь на север, в столицу, и долго тут не задерживались. Еда здесь, однако, была много лучше колхарской, а добрую треть батраков и половину рабочих составляли женщины, часто приводившие с собой ребятишек. Принадлежала таверна тому же Роркару; Ирник часто сюда захаживал, пошучивал и хлопал всех по плечам; местные парни во главе с Тетти сдували друг на друга пену из кружек и обменивались подзатыльниками в отместку, но семейного настроя это не нарушало. Здесь Прин могла отдохнуть от работы, хотя выйти из круга еды, спанья и игры, связанных с той же работой, ей все же не удавалось. Она привыкла даже к варварской приправе, которая, по словам здешней прислужницы Юни, называлась корицей.

Городская жизнь на расстоянии казалась столь яркой, что Прин вспоминала о ней почти с нежностью и на деревенскую смотрела как бы со стороны. Ей, однако, хватило одной кружки красного пива (ягодные сидры и ячменные сусла Роркара часто смешивались в разных пропорциях, но назывались одним словом – пиво), чтобы увидеть: варвары и местные, несмотря на царящий здесь дружеский дух, друг друга разве что терпят.

Варварки не позволяли детям подходить к местным. Варвары пропускали местных женщин, идущих к столам, с полным равнодушием, без всяких шуток и прибауток. Рабы Роркара, около двадцати человек, занятые на пивоварне и в хозяйском доме, заходили сюда принести или передать что-то, и свободные порой приглашали их поесть или выпить – разве не трудятся они все бок о бок в полях, садах и у чанов? Но подобные приглашения каждый раз молчаливо отвергались, вызывая у хлебосолов то смех, то гнев. Особенно плохо к рабам относились варвары, поскольку те сами были явными варварами. Однажды человек, поначалу только поддразнивавший раба, вдруг кинулся на него, и их пришлось разнимать.

– Почему рабы не едят здесь? – спросила Прин у Юни, выполнявшей в таверне примерно те же обязанности, что и она в городской харчевне. – Поставили бы им отдельный стол, налили по кружке пива.

– Рабам нельзя пить. Их высекут, если поймают на этом, и за еду в таверне тоже накажут. У них свое место есть, они едят позади, на скамьях для рабов.

Прин с недопитой кружкой вышла наружу, обошла вокруг дома по сосновой хвое и стружкам. Накрапывал дождик. Шум таверны сменился кухонными звуками.

Скамьи, к ее удивлению, оказались каменными, хотя и сильно побитыми. Их было примерно сорок рядов, и задние уже заросли. Железные скобы на спинках кое-где обломились, на уцелевших остался деготь для защиты от ржавчины.

На переднем ряду сгорбились над мисками пять рабов. Их ошейники не были прикованы к скобам, но Прин будто прозрела. Да, теперь их всего два десятка, но не так уж давно здесь ели, сгорбившись под дождем, двести, четыреста, пятьсот человек.

Ветка, качнувшись от ветра, осыпала ее каплями. Прин отпила глоток. Когда же это было? Тысячу лет назад, сто, пятьдесят?

Из-за угла дома вышел приземистый человек с копной белых волос. Его плащ мог показаться черным, но даже в дождливый вечер было видно, что он темно-синий, с украшениями из блестящего металла, мерцающий по краям всеми цветами радуги.

Он тоже держал в руке кружку – большую, глазурованную, с выпуклыми узорами.

Один из рабов поднял голову. Человек в плаще приветственно вскинул руку, и раб улыбнулся в ответ.

Седовласый, шагая между рядами, остановился, отпил из красивой кружки (пиво в ней или что другое?) и обернулся к Прин. Из-за белой бородки облако белых волос вокруг головы казалось комичным. Прин посетили сразу две мысли. Первая – что улыбка у него нечеловеческая, лучезарная вопреки всякому естеству. Вторая – что он смотрит на нее, но не видит. Хотелось бы знать, что такое он усмотрел в каменных следах повального рабства.