Перс - Александр Иличевский

Хашем после прихода старухи перестал стричься и обезобразился, став похожим на Тарзана.

Единственное, что привлекало меня в театре Штейна, — запах масляных красок, которыми благоухали холсты декораций.

Когда я произносил все свои реплики, но все еще принужден был оставаться на сцене, я старался отойти подальше вглубь, к заднику, где запах еще не остывшего красочного масла потихоньку успокаивал и был единственной нитью, удерживавшей меня на сцене. Я трогал шероховато-гладкий, чуть колкий на излете мазка холст, где вздымались одна за другой высоченные волны, ровно, как в шторм, когда заходишь в море против сбивающих с ног белых, пышных в шею, плотных в грудь и живот валов.

Штейн упросил своего школьного товарища Вову Ривкина, художника, джазиста, вдохновенного анашиста, с закрытыми глазами рисовавшего портреты членов политбюро (особенно вдохновляясь Косыгиным), мотающегося по всей республике на шабашки по оформлению спортивных магазинов и аптек (серебрянкой по стеклу — ракетка встречает волан, волейбольный мяч пикирует поверх сетки, змея вползает в чашу), нарисовать ему морской берег и чаек: две малярные кисти, ведро белил, ультрамарин и сажа.

Штейн свирепо взлетал на сцену, оттаскивал меня от моря, от разглаживания крыльев чайки с желтоватым бешеным глазом:

— Так никуда не годится. Почему ты шепчешь? Илья, ты же биндюжник, на тебе пахать и сеять, с тебя баржи грузить, почему ты боишься смотреть в зал? Ты не Шаляпин, но и зал не девушка, и здесь тебе не Большой театр, тут всего восемьсот мест. Когда ты последний раз смотрел на себя в зеркало?

— Утром.

— Плохо смотрел. Ты повнимательней следующий раз посмотри, попристальней. Может, прозреешь наконец, кто ты есть.

— Кто?

— Кто? Почему ты шепчешь? Еще раз скажи: «Кто я?»

— Кто я.

— Ну, почему? Почему? — взвивался «волчком» бешеный автор. — Почему ты произносишь реплики так, что даже суфлер услышать не может? Ты сам-то слышишь?

— Вы же слышите.

— Так, секундочку. Я не считаюсь. Внимание! — загрохотал Штейн и захлопал в ладоши, обегая сцену, сгоняя всех в кружок. — Слушайте и не говорите, что не слышали. Слушайте и запоминайте, чтобы он не говорил, что не помнит. Отвечаю на вопрос, кто есть Илья, — Штейн свирепо повернулся ко мне. — Представь апрель 1921 года. Ты начальник агитотдела Персармии, Персидской Армии, штаб которой находится в Реште для поддержки народно-революционного движения. Ты юный, но героический человек, способный повести за собой в атаку красноармейцев. Ты способен пустить предателя революции в расход, одним щелком. Ты способен к твердости и восточному коварству: ты можешь послать солдата в тыл с запиской, содержащей приказ подателя ее расстрелять. Ты способен взять в долг у нищего полубезумного поэта деньги и не вернуть их ему. Или как начальник его просто не выдать расчет после экспедиции. Двадцать туманов! Цена хорошей винтовки. И ты способен ласково терпеть притязания вернуть долг, ибо ни у кого ты не одалживался, потому что поэт сумасшедший и давно страдает манией преследования. Маяковский, видите ли, у него украл черновики! Черновиков просто не было, потому что стихи не писались. Формулу времени тоже никто не крал, ибо она так и не была предъявлена в чистом виде. Ты способен вывезти из Персии несколько повозок трофеев и через год оказаться исключенным временно из партии за утайку восточных ценностей. Ты стойкая и честная личность. Не каждый сможет выдержать троекратное исключение из партии, четыре ареста и две ссылки, это помимо мучений дознанья. Когда тебя через пятнадцать лет арестуют по обвинению в шпионаже и троцкизме, ты — невысокий (ссутулься, не скупись, экий дылда), седой, с профессорской бородкой строгий человек — станешь старостой камеры, выдержишь все пытки, будешь защищаться научно, избежишь оговоров, не выдашь никого. Так почему ты шепчешь?

— Мне мой герой кажется робким.

— Это Абих робкий? — вскричал Штейн. — В тюрьме он хвастался, что все беды его от личного знакомства с Троцким, что отказался от ордена Красного Знамени, ибо истинные революционные борцы не нуждаются в наградах. Да он чистопробный авантюрист, шпион по натуре, разведчик, умный проныра: он сторожил чужое открытие, воровал у великого поэта черновики, списывал украдкой у него из тетрадей формулы Времени.

— Но в то же время Абих — яростный защитник ценности Хлебникова для будущего, — мямлил я в ответ, припоминая инструктаж, розданный на листках на прошлой репетиции. — Дважды он регистрировал договоры в издательствах на издание книги о путешествии Хлебникова в Персию.

— Он просто хотел причаститься величию поэта. Он мог шлепнуть Хлебникова в случае, если бы тот действительно что-нибудь толковое и окончательное открыл. А результат экспроприировать в пользу революции. Абих — питомец Блюмкина и через него — Троцкого, который как раз и руководил порывами Блюмкина. Кумир и покровитель Абиха — Блюмкин, страшный человек, любовник революции, еретик, исполненный брутальной похоти и самозванства — наравне с яростным стремленьем к высшей правде, сладострастная неизвестность которой привела его и на Тибет, и к исмаэлитам, и в Палестину…

— Чудовище, — испугалась Гюнелька.

— Ублюдок, — сказал Вагиф.

— Не вам судить, лилипуты, — сказал Штейн. — Пожили бы вы с такими задатками на взлете XX века, поработали бы подмастерьями на заводе — в черте оседлости, без права на образование и цивилизованное будущее: прямой путь стать умным чудовищем.

— Не знаю, не пробовал, — не понял я Штейна.

— Блюмкин — человек, обучавший твоего героя науке беспощадности ума и всепоглощенности делом мировой революции. Абих в Реште доложил Блюмкину, что футурист, специалист по будущему, Хлебников в своей работе «Доски судьбы» ищет формулу времени. Потому он и рвался, и прибыл в Персию, что знает о приходе мехди, повелителе времени. Обладание формулой времени, выведенной на основе связи прошедших эпох, событий, составивших их, дает возможность системного предвидения исторического процесса. Хлебников работает над выражением одного исторического события через другое с помощью степеней чета и нечета, двух фундаментальных элементов бытия.

— А зачем Блюмкину, то есть Троцкому, эта формула? — спросил Вагиф.

— Как зачем? Ведь такое знание — не просто сила, а всемирное могущество! Троцкий был одержим карикатурой мессианской идеи — всемирной революцией. Он сам исподволь примерял на себя роль освободителя мира, совершенного победителя, именно мессианского типа. Вот почему ему необходима была формула времени, над которой работал Хлебников, ибо, владея ею, он получал инструмент для препарирования будущего. Риск поражения с ее помощью был бы сведен к минимуму. Десять, двадцать лет — и Северный полюс поменялся бы с Южным.

— У Хлебникова не было таких коварных мыслей, — приблизился к нам с возражением Хашем. — Хлебников ненавидел насилие. Он все бы сделал для того, чтобы не допустить кровопролития. И к тому же Абих относился к Хлебникову с нежностью. Иначе бы Велимир не посвятил ему стихотворение про верблюда и не рисовал бы его портрет. Велимир очень ранимый.