Мадам - Антоний Либера

— Вот, ребята, слушайте и разумейте,

Знайте, я так всем повелеваю,

Кто с нами не согрешит ни разу,

По моему приказу На Запад мы не отпускаем![208]

Я понимаю, что это конец. Еще мгновение, и я увижу то «самое ужасное, что можно увидеть на земле». И решаю действовать.

— Ты можешь меня убить, — с вызовом говорю я ему, — но никогда не победишь. Я сильнее тебя. — И вижу, что мой демарш возымел действие, потому что Куглер посинел от бешенства.

— Сейчас проверим! — кричит он, попавшись на удочку. — Мефисто, шахматы!

И вот услужливый Мефисто расставляет фигуры и пешки.

— Минуточку! — останавливаю я его. — Сначала обговорим условия. Реванш за красивые глаза? Так не пойдет!

— На что же ты хочешь играть? — спрашивает Куглер.

— На Викторию, — отвечаю я.

— На что?! — на его лице появляется недоумение.

— На нее, — спокойно говорю я, указывая кивком головы на Мадам. — Если выиграю, она моя.

— Пусть будет по-твоему, шут гороховый, — заливается он издевательским смехом. — Вот у тебя получится! — и сгибает руку с крюком похабным жестом.

Играем. Я получаю преимущество и извлекаю из этого ощутимую пользу. Вскоре на доске остаются только короли и две мои белые пешки. Я вздыхаю с облегчением. Победа! Теперь уже только вопрос времени. Буквально несколько шагов. Я спокойно двигаю пешку с седьмой горизонтали на восьмую и меняю ее на ферзя.

— Шах, — начинаю я атаку.

— И мат! — кричит Куглер, сбивая моего короля своим.

— Это неправильный ход, — с сознанием собственного превосходства заявляю я. — Это тебе не блиц.

— Нужно было сказать об этом до начала игры, — издевательски вежливо говорит Куглер и широко разводит руками (то есть серпом и молотом).

Я с криком бросаюсь на него:

— Ты — мерзавец! Сволочь такая! — Но мой голос заглушает какой-то страшный пронзительный звук, раздирающий уши.

Свист «черни» в красных рубашках? Телефонный звонок Куглеру?

Нет, это будильник «Победа», поставленный на семь.

Я проснулся весь в поту.

Реальность, в которую я вернулся, была не лучше кошмарного сна. Впрочем, в первый момент я даже сомневался, не продолжаю ли спать. События прошедшей ночи, которые произошли за время между киносеансом и фантасмагорией сна, тоже казались как бы потусторонними. Когда, однако, я пришел в себя и не мог уже сомневаться, что это действительно случилось, мне стало не по себе, если не сказать — просто плохо.

Если данные, которые мне удалось получить благодаря Константы, я сравнивал с впечатлениями при высадке на поверхность чужой планеты, то сегодняшнюю информацию я мог представить себе как нечто наподобие тех знаний, которыми обладает геолог и шахтер в одном липе. Я спустился вниз, проник, будто через кратер вулкана, в глубины планеты.

И что это мне дало? Божественное всеведение? Превосходство? Наоборот. Привкус поражения. Страдание и безнадежность. Путь знаний оказался дорогой к погибели. Вместо того, чтобы найти живую воду, я оказался в геенне огненной.

Мне приходилось терпеть изощренные, многообразные пытки. Во-первых, меня жег стыд, раскаленный унижением. Но это еще только цветочки. Намного более острую боль я испытывал от осознания, что дело безнадежно: все то, что, казалось, давало мне какие-то шансы (разговоры, двусмысленности, ее благосклонность, симпатия), потеряло смысл, и нечем мне было утешиться; то, что, казалось, могло меня утешить, стало абсолютно невозможным. Но сильнее всего страдала израненная гордость, и не «мужская» (пострадавшая в столкновении с директором), а гордость разума или души в столкновении с сердцем и телом. Я надломился. Как Ипполит. «Поплыл по течению». Изменил уму и мудрости. Поддался страсти. Какое позорное падение!

Меня как с креста сняли. Ближайшее будущее, сама жизнь — все потеряло смысл. Аттестат? Университет? Творчество? Ничто не имело значения. Превратилось в «кимвалы звенящие». Даже такая разумная мысль, что эти «страдания Вертера» могут послужить материалом для творчества, утешения не приносила.

Утешить могло лишь нечто такое, о чем страстно мечтал страдающий Тонио Крегер после неудавшегося танца с беспечной Ингеборг и позднее, когда через много лет он встретил ее на балу в Дании[210]. И хотя мне было хорошо известно (и не только от рассказчика этой блестящей новеллы), что такие вещи на земле почти не случаются, я встал, оделся и, воодушевленный надеждой на беспримерное чудо, отправился в школу.

«Встретить ее. Что-нибудь сказать. Добиться ласки, пусть самой мимолетной, — так думал я, когда шел по улице в сером свете утра под хмурым, лиловым небом. — Взгляд, приветливое слово, невинный жест. Может — уменьшительное имя? В любом случае я должен ее видеть. Смотреть и смотреть на нее. Увидеть… как она выглядит после вчерашнего…»

В субботу французский всегда был четвертым уроком. Однако я не терял попусту время. На переменах спускался вниз, поближе к ее кабинету, чтобы быстрее взгляд напитался дорогим образом. Мадам не появлялась. Наконец, отчаявшись, я придумал какой-то глупый предлог («сегодня будет французский? я слышал, нет»), подошел к дверям кабинета и повернул ручку. Но дверь не поддалась. Кабинет был закрыт. Я повторил тот же маневр в учительской. Ее там тоже не было. Вконец растерянный, я вернулся в класс и стал с нетерпением ждать конца долгой перемены. Наконец зазвонил звонок, но по его сигналу Мадам не пришла. Зато в класс пожаловала Змея и объявила, что она будет подменять пани директора.

Вот оно как!.. Что же случилось? — Я почувствовал, как быстро забилось сердце и горячая волна прокатилась по телу. — Что все это значит? — лихорадочно размышлял я. Она договорилась не приходить сегодня в школу? Предупредила заранее? Или отменила занятия только сегодня утром, сославшись, к примеру, на неожиданно приключившуюся болезнь? — Каждый из этих вариантов требовал анализа и открывал дорогу для всевозможных предположений и умозаключений. — Если она договорилась заранее, это свидетельствовало бы, что она планировала вчерашние события, готовилась к ним и знала о необходимости отдыха после бурно проведенной ночи. А если предупредила только сегодня утром… Это могло означать все, что угодно!

Пережив мгновения экзальтации, я впал в апатию. «Умереть, уснуть. Уснуть! И видеть сны, быть может?»[211]— вертелся у меня в голове монолог принца Датского. Не быть, определенно не быть! Пусть видеть самые страшные сны, но только не наяву. Забыть обо всем и погрузиться в омут беспамятства.