Мадам - Антоний Либера

— Возможно, но кто сказал, что земля — это грязь или, по крайней мере, кич?

— Как — кто? Что это с тобой, шекспировед?

— Антоний — еще не Шекспир. А Шекспир мог это сказать иронически. Как раз для того, чтобы высмеять Антония.

— «Пораскиньте мозгами, пораскиньте мозгами, вы же на земле, и тут ничего не попишешь!»[204]

Он не знал ответа.

Но его мысль, как бы в противовес серьезности возвышенного диалога, который он вел с самим собой наподобие автора «Пира», резво отпрыгнула, как непослушное дитя, к совсем другой проблеме.

Сапоги! Ее облегающие ногу сапоги! Они все еще на ней? Или она уже в другой обуви? Я не мог этого установить, даже перерыв еще свежие воспоминания о «шампанской» сцене на кухне. Если она переобулась, то во что? В домашние шлепанцы? В комнатные туфли с помпонами? Тапочки? Или надела нарядные туфли, шпильки, лодочки? Пустяк, казалось бы, но какой важный и многозначительный! Кроме того, если она переобулась, значит, снимала сапоги. Именно «снимала», а не «сняла». Речь идет о самом действии. На первый взгляд обычном и простом, но совершенно отличном от того, как снимают шляпу, перчатки или пальто и даже верхнюю часть костюма! — Она переобувалась при нем, на глазах у француза? Или же скрытно, отойдя от него, — в ванной? в прихожей? Но если она их не сняла…

Вдруг стало темно. Свет в комнате погас.

— Ну, теперь все прояснилось, — он пытался держать фасон, подпустив неловкий каламбурчик. — Представление закончено. У тебя еще есть вопросы?

— Конечно, и не один.

— Например?

— Кто погасил свет? В первый раз или нет? И каким образом они перешли… от культуры до натуры?

— Слишком много хочешь знать, — откликнулся он эхом реплики, какой она остановила его на уроке, когда он, пытаясь узнать ее возраст, слишком далеко зашел в своих расспросах.

Но это не сдержало поднятую страданием волну риторического вопроса.

— Как это может быть… — мысленно повторял он, глядя в небо на звезды, — как двое взрослых людей вдруг отбрасывают привычную форму, внешние приличия и предаются стихии, которая их унижает? (Если бы не унижала, разве гасили бы свет?) Как они доходят до этого? И как можно с этим смириться? Как объяснить словами?

— Слова не нужны, — снова услышал он голос. — Они не говорят… Достаточно читать.

— Читать?! — он сам себя не понял.

— Как это в жизни происходит. Любой текст. Как Франческа с Паоло книгу о Ланселоте. Не помнишь эту сцену из второго круга «Ада»[205]?

Он отлично ее помнил. Не читал ему Константы, когда однажды в дождливый день они остались в том высокогорном приюте. Он еще удивлялся, почему его наставник выбрал именно этот отрывок и читал его с неподдельным волнением, комментируя отдельные эпизоды. (Как позже выяснилось, для него эта сцена была связана с Claire.)

— То есть нужно предать Слово? — почти закричал он.

— Почему предать? Сделать так… чтобы оно стало Телом.

— Это предательство. Предательство!

— Так начинается мир. Иначе вообще не начнется.

— Не в славе, но в позоре…

— В темноте и молчании.

И тогда он заплакал над собой.

А когда после долгих рождений-умираний вновь блеснул свет — другой, слабый, откуда-то сбоку (вероятно, ночной лампы), вскоре затем — в прихожей, осветив сбегающего по лестнице любовника, он взял себя в руки, выпрямился и, будто Гейст на мостике, опять поднял к глазам бинокль.

Директор и распахнутом плаще шел, опустив голову и дымя сигаретой, к своему «пежо» медленным, усталым шагом.

«Как Аптек после целого дня изнурительного труда», — подумал он, теряя остаток сил, но пытаясь подбодрить себя.

Ключ в двери квартиры я повернул тихо, насколько мог, а когда вошел в прихожую, свет не зажег. Точными, выверенными движениями (как в мимическом этюде) я снял верхнюю одежду и на цыпочках направился к своей комнате. Но когда я на ощупь добрался до своего убежища и уже взялся за ручку двери, свет у матери зажегся, и она сама тут же появилась в дверях.

— Когда ты возвращаешься домой? — строго спросила она.

— Извини… я не знал, ударил я в клавишу раскаяния.

— Что? Чего ты не знал?

— Что это продлится так долго.

— О чем ты говоришь? Что продлится?

— Ну, дискуссия и коктейль… В кинотеатре «Скарб» на Траугутта… После закрытого просмотра… Ну, фильма Лелюша.

— Дискуссия? После фильма Лелюша? И для этого ты взял бинокль? — она кивком головы указала на футляр с биноклем, который я все еще держал в руке.

— А, бинокль… нет-нет… — я рефлекторно поднял руку с биноклем. — Это совсем другое… Товарищ отдал.

— Товарищ отдал. Бинокль, — сквозь зубы повторила она и пристально посмотрела мне в глаза. — На закрытом показе фильма Лелюша. И ты хочешь, чтобы я тебе поверила?

— Так было бы лучше всего, — печально произнес я и толкнул дверь в свою комнату, после чего, измученный и отчаявшийся, заперся на ключ.

Я не мог заснуть. Лежал. А в голове царил сумбур. Образы, фантазии, незнакомые раньше ощущения. Все перемешалось, как в плохо смонтированном фильме. Навязчиво, неодолимо, болезненно. Наконец, под утро, я забылся. Но сон, в который я погрузился, не был ни сладким, ни бодрящим. Хотя начинался приятно.

Я летел самолетом. За окном вершины гор, заснеженные пики, искрящиеся под ярким солнцем, а рядом со мной — Мадам. Мы летим в Женеву. Я получил первую премию на литературном конкурсе за очерк о романтических путешествиях, и меня пригласили на церемонию вручения наград, на которую я должен был явиться со своим преподавателем. Меня переполняла радость и гордость. Я победил! Лечу на Запад! И куда! В Швейцарию! В страну легендарных Альп! И, более того, — с кем! И в качестве кого! В какой роли! Освободителя! «Гейста». Человека, благодаря которому она вырвалась наконец из большевистской неволи. Я чувствовал ее гордость за меня и благодарность. И несмелые мысли, рождающиеся у нее в голове:

«Язык… Литература… — говорили, казалось, ее глаза, — он все это уже знает. Он талантлив. Ему не нужна помощь. Но жизнь… страсть… мир чувств, наслаждений, любви, — она снисходительно улыбается, — об этом он и понятия не имеет! В этом я смогу ему помочь. Научить его любви, поставить его на ноги, крепко, на земле! Стать для него богиней сильнее матери! Родить его еще раз! Возродить! Стать его первой викторией!»

Смена декораций, как в кино. Другой план.