Любовь властелина - Альберт Коэн

Она подняла на него глаза — прекрасные миндалевидные глаза, чуть раскосые, добрые, ласковые. Теперь другую ногу, так? Да, дорогая моя, сказал он, довольный необязательностью этой формулировки, и даже усилил краски, добавив: «Да, любимая». Она улыбнулась ему, обрадовавшись последнему слову, более приятному ей, чем просто «дорогая». Бедненькая, она довольствуется такими крохами, вцепляется в них изо всех сил, утешается ими. Ох, если бы он мог высказать ей все слова нежности, которые рвались с его губ. Но нет, массируя в тишине его стопы, она ожидала слов любви. Она ждала, как ненавязчивый кредитор, а он не мог найти такие, чтобы звучали искренне. Ах, как просто было бы все, если бы он хотя бы желал ее. Тогда слова были бы не нужны. Он бы молча действовал, и все было бы хорошо, ничто ее так не успокаивало. Увы, он ничего не мог дать ей, кроме слов. Плохо как-то устроен мужской организм. И вот он решился, принял торжественный вид. Любимая, послушай меня. (Она остановилась, подняла голову, трогательная, как собака в ожидании кусочка сахара.) Любимая, я должен сказать тебе, что люблю тебя больше, много больше, чем прежде. Он потупился от стыда, что тронуло Изольду и убедило в его искренности. Она склонилась, поцеловала голую ногу и вновь принялась за массаж, сияя от счастья, бедная вымогательница. Ох, несчастная полагала, что делает ему приятно, терзая его ноги. Да, она сейчас счастлива, но эффект от слов длится недолго. Завтра нужно будет искать другие, еще более действенные. И кроме того, слова не заменяют всего остального, а она ждала этого проклятого остального, единственного неопровержимого доказательства. Но как возможно это остальное, когда у нее увядшая кожа на шее? Это все проклятие плоти. Да, он сам — любитель плоти.

Она подняла глаза и спросила, о чем он думает. О тебе, Иза. А что еще скажешь? Она остановилась, взяла его за руку. Чуя приближение опасности, он вытянул ногу. Она вновь принялась за дело, но через некоторое время ее пальцы поползли к икре. Опасность. Что делать? Заговорить с ней о политике? Два часа ночи — неподходящее время для таких разговоров. Она уже массировала колено и явно стремилась выше. Как трагична эта комедия! И смешней всего, что ее сексуальная разведка морально оправданна. Она хочет точно знать, что он ее любит, хочет в этом удостовериться. Проклятый мужской организм, и благие намерения ни к чему не приводят, плевать организму на благие намерения. «А можно еще стопу, дорогая, да, стопу, это так прекрасно снимает усталость. (Что бы еще придумать, дабы ее унять? О да, роман. Конечно, это оригинальная идея для двух часов ночи, но тут уж ничего не поделаешь. Любимая, я хотел бы, чтоб ты почитала мне дальше тот роман, который читала в последний раз, было так интересно, и потом, я обожаю, когда ты мне читаешь. Ты так хорошо читаешь, добавил он в довесок.

Держа книгу в левой руке, а стопу — в правой и продолжая разминать ее, она старалась читать как можно лучше, скрывая акцент, находя свой тон для каждого персонажа, чтобы оживить диалог. Это быстро набило ему оскомину. Попросить больше не читать? Но тогда — опасность! Этот венгерский акцент, в соединении еще и с аристократическим английским произношением, был просто невыносим. Ясно, что если бы та, другая, говорила с венгерским акцентом, ему бы это казалось восхитительным. Может, предложить ей пойти в кино? Но надо же о чем-то разговаривать во время перерыва. Да и какое кино в два часа ночи! Вот что ждало его отныне, когда он заходил к ней после обеда, поскольку вечера были предназначены для другой, которая ни о чем не догадывается, бедняжечка, вот что ждет его: ходить с ней в кино, занимать перерывы обязательными разговорами, терпеть массаж ног, слушать романы, мучительно искать новые слова любви, тосковать оттого, что не может больше желать ее, и постоянно ощущать ее ожидание, ее смиренное и безмолвное присутствие в его жизни. И он будет при этом мучиться чувством вины и постоянно чувствовать острую жалость. Жалость оттого, что она пела ему свои венгерские песни, одни и те же, и он уже знал их наизусть. Жалость, когда в пять часов дня она приказывала служанке принести чаю, предлагая ему этот чай с забавной наивной надеждой, с неистребимым оптимизмом, как будто чай мог бы волшебным образом влить жизнь в эту смерть, которую она упорно не хотела замечать. Ее несчастная абсурдная вера в чудо чая, выпитого вдвоем — «беседуя», как она говорила. Но о чем беседовать? Он и так все о ней знал. Знал, что она любила читать романы аглийских писательниц, мечтательные, благопристойные, изысканные, вялые, медленные, прелестные, занудные, короче, романы для буржуазии, upper middle class'a. Знал еще, что она любит кучу всяких малоизвестных цветов и Баха, который был не Иоганном Себастьяном, а каким-то роботом.

Теперь другую ногу дорогая. Да, она добрая, нежная, но скучная и бездарная. О, его Ариадна, всегда такая веселая, неожиданная, немного сумасшедшая. Как она вчера сказала о курах: надутые, подозрительные сплетницы, мечтающие о пожизненной ренте. А ее описание раненого лягушонка, которого она выхаживала в подвале. Он припомнил все, что она сказала об этом лягушонке: его прекрасные, филигранные, золотистые глаза, его славный взгляд, робкий и доверчивый, каким он был благодарным, когда она с ним разговоривала, каким милым, когда ел, помогая себе пальчиками. И потом она заговорила с ним о пении лягушек и сказала, что это песнь, проникнутая подлинной тоской, что это крик души. А когда она заметила воробья, усевшегося на громоотвод виллы и чирикающего во все горло, она сказала, что он созывал своих друзей, сообщая им, что этот громоотвод удобный, как диван. А какие жаркие ее поцелуи. А эта чтица, чуть он ее из жалости коснется, сразу глаза Мадонны. К тому же он узнал, что она ходила в институт красоты на какую-то чистку лица. Что это еще может быть за чистка? Это, наверное, когда выдавливают таких маленьких червячков из каждой поры. О, Ариадна, ее чистые щеки, о, изгиб ее губ, и никакой помады, не то что у этой, которая терзает его ноги руками с накрашенными ногтями, эти ногти — как когти, как окровавленные когти. О, Ариадна, как по-детски она расцветает, когда он восхваляет ее красоту, она сразу строго складывает губы, будто ее собираются фотографировать. А в тот день, когда она приготовила щавелевый суп, как ей нравилось кормить его. И недавно после обеда, когда он прискакал на лошади, она была так обрадована этим неожиданным визитом, так счастлива, она бежала навстречу ему с такой невероятно сияющей улыбкой, что это выглядело даже комично, такая эта улыбка была широкая и радостная, что он рассмеялся, улыбка ребенка или неуклюжего гения, который не умеет держать себя в руках и сохранять достойный вид. Когда уже она перестанет терзать его стопы?

Я продолжу чтение? Да, дорогая. А массаж? Да, дорогая. А когда она опять начнет двигаться вверх, есть несколько способов ускользнуть. Лучший из них — симулировать печеночный приступ. Как она тогда оживлялась, расцветала от возможности услужить ему, как спешила принести чудовищно горячие компрессы, которые она каждые пять минут меняла, и вновь со всех ног неслась из ванной. И как она была горда, когда, не в силах больше терпеть жар на покрасневшей от ожога коже, он сообщал, что все прошло. В общем-то, единственное счастье, которое он мог дать ей — убедить ее, что она нужна ему. Значит, нужно разыгрывать больного каждый раз, как он к ней приходит. Таким образом, у нее есть чем заняться, а ему не грозит никакая опасность. В следующий раз, для разнообразия, пусть у него вступит в плечо: проверим, как действует ревматизм. Он уже представлял, как она мчится к врачу и возвращается с баночками мазей и притираний. Ох, если бы можно было поцеловать ее без всяких опасений в щеку и рассказать ей об Ариадне, во всем признаться, разделить с ней Ариадну. Но, увы, право собственности она хотела бы оставить себе. Все, хватит. Его ногами достаточно попользовались.