Любовь властелина - Альберт Коэн

Ранним утром она одевалась, вставала на колени возле кровати, где он спал, утомленный любовной битвой, и принималась, как она это называла, околдовывать его, околдовывала, робко лаская, чаще всего его босые ноги, лаская терпеливо и дотошно, и ее волновало, что она подобна коленопреклоненной рабыне возле ложа государя. Она никогда не уходила, наверняка не убедившись, что он уснул, и всегда оставляла ему короткую записочку, чтобы он нашел ее сразу по пробуждении. Эти послания, написанные неуверенным быстрым почерком, набросанные впотьмах, она оставляла на столике у изголовья.

«Я испытываю материнскую нежность и гордость, когда ты лежишь передо мной и позволяешь себя околдовывать, как накануне, когда я массировала легкими круговыми движениями твою спину. Любимый, я едва сдерживалась, так мне хотелось броситься и покрыть тебя поцелуями. Мне иногда кажется, что ты даже не представляешь, как я люблю тебя. Спи спокойно, любовь моя».

«Во имя неба, дорогой мой, курите завтра поменьше. Не больше двадцати штук, умоляю вас. Вместо курения лучше терзайте ваши четки. И не сердитесь на меня, если я посоветую вам все же обедать в полдень. И не ешьте одни только закуски, умоляю. Я, конечно, тщетно пытаюсь пробить лбом стену, но что еще мне сделать, чтобы мой любимый вел себя благоразумно. Спи спокойно, любовь моя».

«Любимый, мне необходимо сказать тебе, что любовь, которую ты мне даришь, это бездонное небо, где я вижу новые звезды каждый раз, как смотрю на тебя. Никогда я не перестану открывать их, они все дальше, все выше. Спи спокойно, любовь моя».

«Любимый, ты сделал из меня настоящую женщину. Я сбросила с себя столько лишнего и наносного и предстала пред тобой простой и цельной. Поверь мне, даже босоногая румынская крестьянка с длинными косами не смотрит на своего мужа с таким доверчивым обожанием. О, Соль, Соль, если бы ты знал, какое нежное безумие царит в сердце твоей маленькой крестьянки, твоей девочки. Спи спокойно, любовь моя».

XLVIII

Как-то ночью его охватило страшное желание вернуться к ней. Нет, не нужно, пусть спит, достаточно этого фото, самого прекрасного из всех. Ох, эти ноги, длинные ноги Дианы-охотницы, эти ноги бегут ему навстречу, ими движет любовь. Ох, это румынское платье с вышивками, горизонтальными на талии и внизу, вертикальными вдоль рукавов. Ох, эти руки, которые только что держали его за плечи, когда они наслаждались друг другом. Ох, эта тайна счастья, мужчина и женщина, пьющие соки друг друга. А еще ее груди под платьем, скрытые от других, предназначенные только ему. Аллилуйя, слава ее лицу, ее душе, всей ей, ее трепещущим ноздрям, ее губам, которые он терзал. Да, как только наступит утро, нужно послать курьера из отеля купить лупу, лупу с сильным увеличением, чтобы лучше рассмотреть эти губы, столь милые его губам. А что делать в ожидании утра? Спать невозможно, он слишком любил ее. Но он не мог оставаться один, он слишком любил ее. Значит, нужно поехать в Понт-Сеард к Изольде. Изольда, графиня Каньо, провозгласил он с фальшивой гордостью. Изольда, Каньо грофно, провозгласил он затем по-венгерски.

Сидя на коленях у Изольды, он проводил пальцем по тоненьким морщинкам в уголках прекрасных глаз. Стареет дорогая моя. Ему было так хорошо возле нее, скромной и доброжелательной. Он гладил ее волосы, но губы отводил, отводил и глаза, чтобы не видеть ее грудь в вырезе пеньюара: это зрелище было ему не очень-то приятно. Ах, как бы он хотел рассказать ей про чудо по имени Ариадна, разделить с ней свою радость. Она была такая добрая, его Изольда, он знал, что, если он доверит ей тайну своего счастья, она не станет устраивать сцен, но так даже хуже. Будет взгляд, который он хорошо знал, взгляд, которым она смотрела на него, когда он признался ей про Элизабет Уонстед, взгляд нежного упрека, слегка безумный взгляд бессильной тоски, жалкая улыбка и взгляд женщины сорока пяти лет, которая не осмеливается уже показываться при ярком освещении. Нет, рассказать ей про Ариадну было бы невозможно.

Чтобы думать об Ариадне в объятиях Изольды, он прикрыл глаза, притворился, что задремал, пока она гладила ему волосы, напевая про себя безумную колыбельную. Спи, мое счастье, бедное мое счастье, шептала она и знала, что однажды он покинет ее, знала, что состарилась, и улыбалась ему бессильной улыбкой, сознавая несчастье, которое ее ожидает, но испытывая лишь нежность к этому негоднику, который покамест еще был с ней. Она рассматривала его и была почти счастлива оттого, что он уснул, и теперь она может любить его без всяких помех с его стороны.

Он открыл глаза, изобразил, будто только что проснулся, зевнул. «Она — дочь Миноса, она — дочь Пасифаи»,[10]задумчиво продекламировал он. Люблю эти стихи. Чьи они? Расина, сказала она… «и слезы льющая на скалы Ариадна». Ах, ну да, Ариадна, конечно, лицемерно воскликнул он. Ариадна, божественная нимфа, возлюбленная Тезея. Она была очень хороша собой, эта Ариадна — стройная, девственная, но с царственным носом великих возлюбленных. Ариадна, какое чудное имя, я влюблен в него. Осторожно, она может что-то заподозрить. Тогда он невразумительно объяснил ей, что перебрал шампанского на встрече с английскими делегатами в Дононе. Да, немного пьян, сказал он ласковым, довольным голосом, думая о той, что спит сейчас в Колоньи. Она поцеловала его, и он испугался, отвел губы. У вас усталый вид, сказал она, я раздену вас, уложу и помассирую вам ноги, чтобы вы уснули, хотите?

Сидя в изголовье кровати, она массировала ему стопы. Вытянувшись на кровати, он наблюдал за ней из-под полуприкрытых век. Гордая Изольда, графиня Каньо, ныне — жалкая массажистка и вполне этим довольствуется. Переодевшись в халат, она старательно трудилась, применяя различные техники, как настоящая профессионалка, разминала, потряхивала, терла, гладила, а потом еще растирала каждый палец на ногах. Несчастная очень гордилась своим мастерством, она даже брала уроки профессионального массажа, только бы угодить ему.

Поглощенная своим делом, усердная прислужница, она прерывалась лишь затем, чтобы взять новую порцию талька, она массировала его и массировала, пока он, снова прикрыв глаза, представлял свою веселую, живую, солнечную Ариадну. Почувствовав укол совести, он закусил губу. Позвать ее лечь возле него, попробовать поцеловать ее в губы, чтобы она не думала, что он обращается с ней как с массажисткой? Чуть попозже, может быть. Пока как-то не хватает духу. Бедняжечка моя. Он любил ее как мать, и потому близость с ней была бы так же отвратительна, как близость с матерью. А ведь раньше он ее желал. Но теперь — сорок пять лет или чуть больше. Кожа на шее пористая, даже немного обвисшая. И груди тоже увядшие. Я хорошо массирую вас? Да, дорогая, очень хорошо. (Сказать, что великолепно? Нет, достаточно, что он ответил «очень хорошо», «великолепно» надо приберечь на потом.) Хотите, я покручу их? Да, дорогая, это будет великолепно.

Она начала упражнение. Держа левой рукой за щиколотку, правой стала крутить обнаженную стопу, то напрягая, то расслабляя, а на губах ее играла механическая улыбка — от напряжения ли, от гордости ли, что он назвал это великолепным. Ему было стыдно, он ненавидел свою ногу и жалел прекрасное гордое лицо, сосредоточенно склоненное над этой антипатичной конечностью, совершенно идиотской конечностью с пятью дурацкими пальцами, вовсе не заслуживающей такого благоговения. Так она делала упражнение раз за разом, бедняжка, покрывшая себя позором, и ее роскошный халат был испачкан тальком. Попросить ее закончить? Но что они тогда будут делать вдвоем?