Зеленые холмы Земли. История будущего. Книга 1 - Роберт Хайнлайн

– Но… Нет, Толстяк, так дело не пойдет. Посмотри, во что превратилась твоя рука. Ты же кровью весь истечешь прежде, чем я вернусь.

– Ставлю два к одному, что нет, – пятьдесят ставите?

– А если я выиграю, то с кого мне получать деньги?

– Вас не проведешь, мистер Ноулз. Глядите, моя жировая прослойка – толщиной пять-шесть сантиметров. Так что особой крови не будет – просто синяк останется.

Ноулз покачал головой.

– Никакой необходимости в этом нет. Если мы будем сидеть спокойно, нам хватит воздуха на несколько дней.

– Да дело не в воздухе, мистер Ноулз. Вы заметили, как здесь похолодало?

Я давно это заметил, просто не придавал значения. В моем состоянии – а мной владели страх и отчаяние – холод казался чем-то вполне естественным. Теперь я начал об этом задумываться. Когда отключился свет, отключилось и отопление. И теперь будет становиться все холоднее, и холоднее… и холоднее…

Мистер Ноулз тоже это понял.

– Ну ладно, Толстяк. Давай делать по-твоему.

Я сел на костюм, пока Конски готовился к операции. Он снял с себя штаны, поймал один шар, раздавил его и обмазал клейкой массой правую ягодицу. А затем повернулся ко мне:

– Ну, птенчик, – давай снимайся с гнезда.

Мы быстро поменялись местами, потеряв, несмотря на злобное шипение в дыре, лишь небольшое количество воздуха.

Конски ухмыльнулся:

– Ребята, а здесь удобно, как в мягком кресле.

Ноулз поспешно надел костюм и ушел, унеся с собой фонарь. Мы снова остались в темноте.

* * *

Через какое-то время Конски нарушил тишину:

– Джек, есть одна игра, в которую можно играть в темноте. Ты в шахматы играешь?

– Ну да, немного.

– Хорошая игра. Я играл в шахматы в декомпрессионных камерах, когда работал под Гудзоном. Может, поставим по двадцатке для интереса?

– Что? А давай.

Он мог предложить поставить по тысяче – мне было все равно.

– Прекрасно. Королевская пешка на е-три.

– Ага – королевская пешка на е-пять.

– А ты консерватор, да? Ты напоминаешь мне одну девицу, с которой я был знаком в Хобокене…

То, что он о ней рассказал, не имело никакого отношения к шахматам, хотя и доказывало, что в определенном смысле она тоже была консерватор.

– Слон c-четыре. Напомни, чтобы я рассказал тебе о ее сестре. Похоже, она не всегда была рыжей, но ей хотелось, чтобы люди считали, что она такой родилась. И она… Извини, твой ход.

Я начал думать, но голова у меня шла кругом.

– Пешка d-семь – d-шесть.

– Ферзь f-три. Так вот, она…

Он начал подробный рассказ. Я уже слышал однажды эту историю и сомневался, чтобы подобное когда-нибудь с ним происходило, но своим рассказом он меня несколько приободрил. Я даже улыбнулся в темноте.

– Твой ход, – добавил под конец Конски.

– Ох. – Я уже не мог вспомнить положение фигур на доске. И решил подготовиться к рокировке, что в начале игры всегда достаточно безопасно. – Конь с-шесть.

– Ферзь бьет пешку f-семь. Шах и мат. С тебя двадцатка, Джек.

– Что? Этого не может быть!

– Давай повторим ходы. – И он перечислил их один за другим.

Я мысленно провел всю игру заново и только тогда сообразил:

– Ах, черт меня побери! Ты же сделал мне детский мат!

Он захихикал:

– Тебе надо было следить за моим ферзем, а не за этой рыжей из рассказа.

Я громко расхохотался:

– У тебя есть в запасе еще какие-нибудь истории?

– Найдутся. – И Конски рассказал мне еще одну. А когда я попросил его продолжать, сказал: – Думаю, мне надо малость передохнуть, Джек.

Я вскочил с места:

– Все в порядке, Толстяк?

Он не отзывался, и мне пришлось искать его на ощупь. Когда я коснулся его лица, оно было холодным, а сам он молчал. Прижав ухо к груди, я услышал слабое сердцебиение, но руки и ноги у него были как лед.

Конски примерз к дыре, и я изрядно намучился, прежде чем оттащил его в сторону. Я нащупал корку изо льда, хотя понимал, что, скорее всего, это замерзшая кровь. Я начал растирать его, пытаясь привести в чувство, но остановился, услышав доносившееся из дыры шипение. Я сорвал с себя брюки, потом мне пришлось понервничать, прежде чем я отыскал в темноте дыру, а когда я ее нашел – сел, плотно закрыв ее правой ягодицей.

Она впилась в меня, как присоска, и была холодна как лед. Потом стала как огонь, пожирающий мою плоть. А через некоторое время я уже не чувствовал вообще ничего – кроме холода и тупой боли.

Где-то вспыхнул свет. Помигал и снова погас. До меня донесся лязг двери. И я что было сил закричал.

– Ноулз! – орал я. – Мистер Ноулз!

Фонарик снова замигал.

– Иду, Джек…

– Вам удалось… – громко зарыдал я. – Вам удалось…

– Нет, Джек. Я не смог пройти следующую секцию. А когда вернулся в шлюз, потерял сознание. – Он остановился, чтобы перевести дыхание. – Там воронка…

Фонарик перестал мигать и ударился о пол.

– Помоги мне, Джек, – странным голосом произнес он. – Разве ты не видишь, что мне нужна помощь? Я пытался…

Я услышал, как он споткнулся и упал. Я позвал его, но он не ответил.

Я попытался встать, но мне это не удалось – я застрял, как пробка в бутылке…

* * *

Я пришел в себя, лежа лицом вниз, – подо мной была чистая простыня.

– Ну как, получше? – спросил кто-то.

Это был Ноулз, одетый в пижаму и стоящий возле моей постели.

– Вы мертвы, – ответил я.

– Ничуть, – усмехнулся он. – Они вовремя добрались до нас.

– Что произошло? – Я смотрел на него, все еще не веря своим глазам.

– Как мы и думали – взрыв ракеты. Беспилотная почтовая ракета потеряла управление и врезалась в туннель.

– А где Толстяк?

– Здесь!

Я повернулся и увидел Толстяка, лежавшего на животе, как и я.

– Ты мне должен двадцатку, – весело сказал он.

– Я тебе должен… – Я обнаружил, что у меня без всякой причины текут слезы. – Ладно, с меня двадцатка. Но тебе придется приехать за ней в Де-Мойн, чтобы ее получить.

Во Флагстаффе, штат Аризона, в сентябре обычно свежо и солнечно. Роберт Хайнлайн поставил портативную пишущую машинку на карточный стол, неподалеку от своего автомобиля, носящего имя «Жаворонок IV», и трейлера, в котором он жил и который, по его словам, был в прошлой жизни ящиком для фортепиано. Писатель только что сбежал из Лос-Анджелеса, и жизнь его постепенно возвращалась в колею, после того как дело о его разводе наконец-то прошло слушание в суде.