Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

прятал многих беглецов, – говорит кюре, – даже трудно сосчитать, сколько их побывало у меня на седьмом небе. Я называю чердак седьмым небом – смешно, не правда ли? Или нет? Наверное, смешон сам я. Кюре, говорящий по-русски, – такого не было даже у Мопассана! Я экспансивен. Да, да, не возражайте, Степан, я ничего не могу поделать с собой. Мама отдала бы свои последние дни, чтобы только поговорить с вами. Вы себе не представляете, какое это счастье – говорить с человеком оттуда, с господином большевиком. О, простите, вы сердитесь, когда называют господином, но, право же, я никак не хотел сделать вам неприятно, у нас в доме было принято обращаться друг к другу именно так. После окончания этой ужасной войны все люди станут говорить друг другу: «товарищ». Я против большевизма, но, право же, я буду учить моих прихожан именно этому обращению. Я надоел вам? Перебивайте меня, не церемонясь! Мама умерла семь лет тому назад, и с тех пор я ни разу не говорил по-русски. Я только читал. Знаете, у меня есть «Краткий курс истории ВКП(б)»… Кушайте эти лепешки, их печет Аннет, она прелестная кулинарка. Почему вы не пьете вина? Это виноград, усиленный солнцем, – чем не панацея?!

Кюре суетится, не дает мне вымолвить ни слова, закармливает давно забытыми яствами, пачкает в сливках рукава своей сутаны. Глаза его светятся добротой и радостью. Есть такие люди, которые сразу же располагают к себе, – кюре именно такой. Раньше все попы, кюре и аббаты казались мне похожими на черных воронов. Никогда не мог подумать, что среди них встречаются такие прекрасные и добрые люди.

– Дорогой Степан, – продолжает он, внимательно следя за тем, чтобы я пробовал все блюда, стоящие на столе, – если бы мне сказали, что придет советский человек, – поверьте, все было бы куда респектабельнее. Сейчас вы вкушаете от стола духовного лица, и я приношу вам мои извинения. Но они же сказали мне, что придет беженец оттуда, но кто именно – сказать не удосужились. Я им завтра дам маленький нагоняй, моим друзьям. Ого, они будут знать, как не сообщать мне о русских в следующий раз! Как, вы не хотите кофе? Да, да, вот она, Россия, – только чай! Какая прелесть! И без молока? У нас это кажется вандализмом! Чай без молока?! Подумать только: вот оно – «звериное лицо большевизма»!

Кюре весело хохочет, подливает мне в бокал вина, и все лицо его светится доброжелательством и весельем.

Юзеф и Андрей неплохо говорят по-русски, потому что в их концлагере было большинство наших людей. А потом, польский и русский так близки, что можно потренироваться неделю вот и вся наука.

Андрей смотрит на меня, по-видимому, давно. Он сидит рядом, на своем матраце, и, задумчиво ковыряя спичкой в зубах, разглядывает мое лицо.

– Ну и напился ты вчера у этой сволочи, – говорит Андрей, – всю ночь рыгал, как на скотобойне…

Я сажусь, тру глаза и говорю:

– Виноват, исправлюсь…

– Давно оттуда? – спрашивает Андрей.

– Под утро…

– Да нет, я спрашиваю про лагерь.

– А… Две недели.

– Мы здесь сидим месяц, будь он неладен, этот сукин сын…

– Кого ты?

– Кюре, кого же еще…

– А что такое?

Андрей зло машет рукой и длинно ругается. Юзеф отходит от маленького окошка и объясняет мне:

– Пора начинать драться – мы уже месяц сидим здесь и жрем, как скоты. А он не пускает нас, он говорит, что нет оружия, и еще он говорит, что здесь нельзя, потому что они уничтожат мирных жителей, если мы начнем стрелять и резать ножичками по горлышкам наци.

– Вы, наверное, плохо с ним говорили…

– Он как рыба, – хмыкает Андрей, – очень скользкий. Поганый трус в черной рясе! В армии я знал, что делать, – там надо было драться. В лагере – я тоже знал, что делать, – там надо было ненавидеть, чтобы выжить. А здесь я знаю и – не могу! Куда я сунусь без их языка? На шоссе патрули немцев, в городах – тоже, а что делать в лесу без оружия?

Кюре Жюль улыбается и качает головой:

– Нет, нет и еще раз нет, мой милый Степан.

– Почему?

– На вопрос мне придется тоже отвечать вопросом: а – зачем бессмыслица?

– Драться с ними – бессмыслица?

– Здесь – да. На фронте – нет. Когда придет фронт, я первым попрошу дать мне ружье.

– У вас есть ружье, – говорю я и киваю головой на прекрасный браунинг, висящий за дверью. – По-видимому, вы хотите попросить не ружье, а винтовку.

– Вам надо стать схоластом, – улыбается кюре, – вы не терпите разночтения, даже формального…

– Поляки правы, хоть я и схоласт.

Кюре хлопнул себя руками по бокам и принялся бегать по комнате. Потом он резко остановился, подошел ко мне вплотную и тихо спросил:

– Ну хорошо, а те друзья, которые обращаются ко мне за помощью, которые устраивают побеги и переброску людей сюда, – они правы или нет? Ведь они – ваши единомышленники, а не мои…

– Что, они против?

– Да.

– Непонятно.

– Это понятно даже мне – кюре, который пока что избежал концлагеря.

– Те не хотят ставить под угрозу явку?

– Конечно, – быстро заговорил кюре, – бог мой, как трудно говорить с этими поляками. Слава богу, мы в стороне от шоссе – в этом наше счастье, иначе здесь был бы гарнизон! А поляки! Это – ужасно! Потом – они не коммунисты, их никто не переправлял сюда, они сами пришли, и я их случайно нашел в лесу и приютил их, а вот теперь не могу смотреть им в глаза. Они считают меня последним негодяем… И мог им говорить только то, что говорил вам вначале: о бессмысленности борьбы здесь. Не могу же я говорить им про ваших и моих друзей, а?!

– Не можете. Только надо было бы придумать что-нибудь иное, а не «бессмысленность». Тот, кто сбежал из лагеря, может вас возненавидеть за это слово, зря вы его им сказали.

– О-о-о! – стонет кюре и поднимает руки к небу. – Старый человек, который любит Баха! Откуда я знаю, что надо говорить и чего не надо говорить людям?! Я считаю, что надо всегда говорить правду, если она утешает.

Меня так и подмывает спросить: «Ну а если не утешает?» Я понимаю, что этого не следует делать – зачем зря обижать хорошего, доброго человека? И – не спрашиваю его.

– Но это так трудно в наши дни, – продолжает кюре, – сейчас кругом ложь. Вы думаете, мне легко с прихожанами? Вы думаете, эта война кончится, когда разобьют гитлеровцев? Нет! Она будет продолжаться много лет, потому что дети видят ложь и ужас. Они будут продолжать войну, даже