Ромен Гари, хамелеон - Мириам Анисимов

Для воссоздания обстановки больницы, в которой лечится его героиня, Саламанка опирался на свои впечатления от частной клиники в Роквилле, пребывание в которой могли позволить себе лишь весьма обеспеченные пациенты; Россен решил сводить в эту клинику своих актеров. Питер Фонда, который должен был исполнять роль больного, отказался под предлогом, что ему вполне достаточно своего собственного безумия, а Джин пошла вместе с режиссером. Россен показал ей пациентку, которая когда-то была королевой красоты: его заинтересовали ее жесты и манера разговаривать. Когда Джин Сиберг вошла в палату, больная обнаженной лежала под простыней и мастурбировала. Джин стало очень неловко, она хотела уйти, но пациентка спросила: «Почему вы уходите?» «Потому что я не могу разговаривать, когда на меня не смотрят», — ответила Джин. Тогда больная завернулась в простыню, закрыв даже лицо, и встала с кровати, но Джин уже уходила. В последних сценах фильма Джин будет имитировать поведение этой женщины. Джин заходила и к другим пациентам, в частности, к одному из редакторов газеты «Вашингтон пост» Филипу Л. Грэхему, который через три месяца покончит с собой.

Джин Сиберг рассказывала, что с большой теплотой относится к душевнобольным: «Они похожи на очень хрупкий хрусталь, такой хрупкий, который бьется от прикосновения». Годы спустя, когда Джин сама будет в крайне тяжелом психическом состоянии и станет постоянной пациенткой психиатрических клиник, пребывая в отчаянии, но полностью отдавая себе отчет, она скажет пришедшим ее навестить: «Я превратилась в Лилит».

Саламанка обедал с Джин Сиберг и Роменом Гари в скромной гостинице под Барнстауном. Он внимательно наблюдал за Джин, «несколько жеманной девочкой», которая одевалась, по его определению, «эксцентрично» и курила маленькие черные сигары. За обедом Саламанка с Гари беседовали о бразильской литературе, а Джин, которая ничего не знала о колониальном прошлом Бразилии, спросила, на каком языке там говорят — на испанском? Не успел Гари открыть рот, как она уже поняла свою ошибку и густо покраснела, а Ромен отечески похлопал ее по руке, чтобы успокоить. Казалось, он очень гордился красотой своей молоденькой спутницы. Все посетители заведения хотели посмотреть на них поближе. Пара остановилась в гостинице «Джорджтаун», где Гари попытался набросать новый роман. Но он был настолько одержим ревностью, что ему случалось весь день проводить на съемочной площадке. Сопровождая Джин, он никак не мог сосредоточиться на творчестве и от этого страдал.

Джин вставала на заре, а возвращалась к себе в номер только в половине восьмого вечера. Роберт Россен был очень требователен: порой он снимал до тридцати дублей. На съемочной площадке царила напряженная атмосфера. Уоррен Битти обижался на режиссера за то, что, по его мнению, он больше внимания уделял Лилит, чем его персонажу. Джин восхищала безупречная актерская техника Битти. А он делал всё, чтобы вывести ее из себя и занять центральное место в фильме. В одной особенно драматичной сцене Лилит должна была наброситься на Винсента и попытаться дать ему пощечину. В каждом дубле Уоррен Битти так резко отталкивал и ударял Джин, что скоро она была вся в синяках. Возмущенный Питер Фонда хотел вмешаться, но представитель киностудии категорически запретил ему даже пальцем касаться Уоррена Битти. Однако Фонда был не робкого десятка и пригласил на съемочную площадку нескольких своих друзей, у которых был черный пояс по карате.

В сценарии предусматривалась одна достаточно откровенная любовная сцена между Уорреном Битти и Джин Сиберг, но Джин отказалась в ней сниматься. Об этом немедленно прознали некоторые журналы, в частности, «Конфиденшиал», который, пользуясь случаем, напомнил, что актриса сожительствует с Роменом Гари и он сейчас присутствует на съемках. Отец Джин Эдвард Сиберг был возмущен этой статьей и отказался продавать журнал в своем магазине.

Джин с нетерпением ждала, когда этот кошмар наконец закончится, но вся ее энергия уходила на съемки. Работать было по-прежнему трудно: у Роберта Россена началась опасная кожная болезнь, и ему прописали лекарства с тяжелым побочным эффектом, так что ему случалось засыпать или терять сознание прямо на съемках, и все вынуждены были ждать, пока он придет в себя. Съемки завершились на Лонг-Айленде, недалеко от Ойстер Бэй, где режиссер нашел заброшенный старый дом.

Единственным приятным эпизодом пребывания в Штатах стало приглашение на обед в Белый дом, которое Ромен Гари и Джин Сиберг получили в августе от Джона Фицджеральда и Жаклин Кеннеди. Влюбленные были очень взволнованы и купили билеты на первый же рейс. Хотя президент США прислал за ними в аэропорт лимузин, они прибыли с получасовым опозданием. Как выяснилось, прием должен был проходить в узком кругу. В гостиной Ромена и Джин ожидала президентская чета, а также спичрайтер Кеннеди и заместитель директора «Корпуса мира» Ричард Гудвин с женой. До сих пор Гари лично виделся с Джоном Кеннеди лишь однажды, в Лос-Анджелесе, а на этот прием был приглашен благодаря своей писательской славе. Вопреки многим своим предшественникам Кеннеди покровительствовал актерам, художникам, писателям и нередко приглашал их на уик-энд в свой загородный дом в Хайяннис-Порте. Кеннеди хотел изменить отношение остального мира к Америке. Он видел фильм «На последнем дыхании» и теперь решил обсудить его с Джин Сиберг. Он всем интересовался, сам говорил мало, задавал Гари предельно точные вопросы и с большим вниманием выслушивал ответы, никак их не комментируя.

Затем все перешли в малую гостиную пить кофе. Метрдотели предложили гостям американские сигары, виски и ликеры. Гари вынул свои сигары, кубинские. Увидев это, Кеннеди лукаво улыбнулся, но ничего не сказал: в США на импорт кубинских сигар был наложен запрет. Когда Гари был консулом в Лос-Анджелесе, Мишель Галлимар или Жак Вимон тайно доставляли их ему с дипломатической почтой.

Вокруг них суетились темнокожие официанты, и Джон Кеннеди заговорил о проблеме дискриминации черного населения Америки, численность которого составляла на тот момент 17 миллионов человек. Гари слушал и говорил себе, что в действительности президент произносит эти слова для себя самого. Джон Кеннеди словно делал набросок речи, которую он произнесет две недели спустя. Он почти не разговаривал со своей женой, которая тогда была на седьмом месяце беременности, а только поглядывал на нее с улыбкой. Жаклин Кеннеди показала Гари индейскую статуэтку, изображающую богиню плодородия, — презент Андре Мальро — и заметила: «Подарок пришелся кстати…»

Беседа между Кеннеди и Гари продолжалась три часа. Гари был в восторге. Женщины просто сидели и скромно их слушали, пока наконец Жаклин Кеннеди не отвела Джин в сторонку и не спросила, намерены ли они с Роменом Гари пожениться. Джин, неправильно истолковав этот вопрос, поспешила заверить первую леди Америки, что вскоре она действительно будет носить фамилию Гари. «Ни в коем случае этого не делайте, — посоветовала ей Жаклин. — Женившись, мужчина совершенно перестает интересоваться женщиной, которая стала его супругой!»

По возвращении из США Ромен и Джин отправились в Испанию. По пути они заехали в Тулузу к Сильвии и Рене Ажидам, а потом направились в Барселону и на остров Форментера: Гари, у которого в голове был замысел экранизации повести «Птицы улетают умирать в Перу», искал место, где можно было бы без помех фотографировать птиц. После этого он несколько дней провел на Майорке, где, к своему изумлению, встретил старого друга Сашу Кардо Сысоева, который знал Пуэрто-Андре еще с 1936 года. В этом прибрежном городке, куда в те годы еще не добрались туристы, они познакомились с испанским художником Хосе-Мария Басконесом, который долгое время жил в США, а не так давно приобрел за бесценок земли над морем, называемые Ла-Мола. Басконес показал им участки, которые он намеревался продать и на которые можно было получить разрешение на строительство. Гари и Сысоев купили каждый по участку в двести квадратных метров. Кроме того, Гари познакомился с другом Басконеса Педро Оцупом, архитектором российского происхождения, родившимся в Санкт-Петербурге; его родители эмигрировали после Октябрьской революции. Оцуп получил образование в Берлине, но под влияние школы Баухаус не подпал.