Последняя инстанция - Патрисия Корнуэлл

— Вроде как чтобы создавалось впечатление, будто у тебя молотка доселе не было и ты понятия не имела, чем ее убили.

— В конце-то концов, ты на чьей стороне? — спрашиваю я. — Поверил в треп Райтера? Господи, я больше этого не вынесу.

— Док, тут стороны ни при чем, — мрачно отвечает Марино под пристальным взглядом Бергер.

Мы опять вернулись к нашей загвоздке: один молоток. Тот самый, с кровью Брэй, оказался в моем доме. Точнее, в большой комнате на персидском ковре, ровно в семнадцати с половиной дюймах справа от кофейного столика. Я все повторяю, что инструмент принадлежит Шандонне, он вовсе не мой, а сама представляю, как он лежит на полке за проволочной сеткой в пакетике из дешевой оберточной бумаги с учетным номером и штрих-кодом, обозначающим доктора Скарпетту. Меня.

Прислонилась к стене в прихожей, а в голове легко-легко. Будто я покинула бренную оболочку и смотрю на себя сверху вниз, как если бы случилось что-то страшное и необратимое. Меня больше нет. Меня уничтожили, развенчали. Я — мертвец, как те люди, чьи пожитки хранятся в темных бумажных пакетах в специальной комнате для улик. Да нет, жива, конечно, но под следствием, а это, пожалуй, во сто крат хуже. Страшно даже себе представить, что будет дальше, какова следующая стадия моего унижения.

— Марино, — говорю, — вставь ключ в замок.

Он не решается, стоит хмурый. Затем сует руку во внутренний карман старой кожаной куртки с потертой меховой оторочкой и вынимает прозрачный полиэтиленовый пакетик. В дом врывается холодный ветер, когда он открывает входную дверь и вставляет стальной ключ — запросто так вставляет — в скважину, щелкает замком, и щеколда открывается и закрывается.

— На нем номер написан, — тихо поясняю присутствующим. — Двести тридцать три. У меня сигнализация этим кодом отключается.

— Что? — В кои-то веки нью-йоркская шишка едва не лишилась дара речи.

Мы, все трое, проходим в зал. Теперь уже я усаживаюсь на холодную каминную плиту, как несчастная Золушка. Гости не горят желанием сидеть на изуродованном диване и устраиваются в непосредственной близости от меня, смотрят, ждут разумных объяснений. В голову приходит только одно, самое очевидное.

— С субботы в мой дом наведывались — или полиция, или еще кто, — начинаю я. — Ящик в кухонном столе. В нем у меня все ключи. От дома, от машины, от кабинета, от картотеки — от всего. Так что, если кто-то хотел разжиться запасным ключиком, проблем у него не возникло. А вы ведь знаете код, да? — смотрю на Марино. — То есть ты ведь, уходя, поставил дом на сигнализацию. И когда мы сюда пришли, система была включена.

— Так, нам необходим список всех, кто был в доме, — мрачно решает Бергер.

— Могу назвать только тех, о ком знаю, — отвечает капитан. — Я не всех сюда сопровождал...

Со вздохом облокачиваюсь о каминную кладку. Начинаю называть копов, которых видела здесь собственными глазами. В том числе и Джея Талли, и Марино.

— Райтер здесь тоже был, — добавляю.

— Как и я, — сообщает Бергер. — Но меня впустили. Я вашего кода не знаю.

— Кто вас впустил? — спрашиваю.

Она молча переводит взгляд на полицейского. Что неприятно — Пит ни словом не обмолвился о том, что водил постороннего человека по моему дому. Обижаться теперь, конечно, глупо. Да и кто у меня есть ближе этого толстяка? Кому еще мне доверять, как не ему?

Марино заметно оживился. Он встает и направляется в сторону кухни. Слышу, как он выдвигает ящик, в котором я держу ключи, потом открывает холодильник.

— Н-да. Я ведь с вами рядом находилась, когда вы обнаружили этот ключ в кармане Митча Барбозы, — размышляет вслух Бергер. — Поэтому подложить его вы не могли. — Это она уже вычислила. — Поскольку на месте, где обнаружили погибшего, вас не было и без свидетелей вы тела не касались. В смысле вы расстегивали мешок при нас. — Она разочарованно выдувает воздух. — А Марино?

— Не стал бы, — устало отмахиваюсь. — Он никогда на такое не пойдет. Да, возможность у него была, да это не того сорта человек. К тому же, судя по отчету с места преступления, он даже не видел тела Барбозы. Его уже погрузили в труповозку, когда капитан приехал в Мосби-Корт.

— Значит, либо это сделал один из полицейских прямо на месте...

— Либо, что вероятнее, — заканчиваю за нее мысль, — ключ подложили в карман Барбозы, после того как убили. На месте преступления. А не там, куда его подбросили.

Входит Марино с початой бутылкой «Шпатена», которое, судя по всему, оставила Люси. Не припомню, чтобы я покупала пиво. Такое чувство, что дом вообще мне теперь не принадлежит. Сразу вспомнился рассказ Анны. Только сейчас начинаю понимать, как она себя чувствовала, живя в оккупированном фашистами особняке. Вдруг стало ясно, что человека можно довести до состояния, когда он будет не способен злиться, плакать, возмущаться и даже горевать. Просто ты погружаешься в топкую муть конформизма. Будь что будет. Прошедшего не вернуть. И ничего тут не поделаешь.

— Я больше не могу здесь жить, — говорю своим спутникам.

— Вот это ты верно решила, — злобно рявкает Марино; агрессивность в последнее время стала его второй натурой.

— Слушай, Марино, — говорю ему, — хорош на меня лаять. Тут всем сейчас несладко. Злость берет, устали донельзя. Я вообще не понимаю, что происходит; но только в наши ряды замешался чужак, ясно как белый день. Он причастен к убийству двух последних жертв, которых пытали. И тот, кто подложил мертвому Барбозе ключ от моего дома, намерен повесить эти убийства на меня. Или скорее всего подать весточку.

— Мне тоже кажется, что это предупреждение, — говорит полицейский.

Я чуть было не спросила его, где в последнее время обретается его сын.

— Ваш дорогой сын Рокки. — Бергер сказала за меня.

Пит заливает в глотку пива, отирает рот тыльной стороной ладони. Безмолвствует. Прокурор бросает взгляд на часы и обращается к нам:

— Ну что ж, с Рождеством, пожалуй.

К Анне я приехала почти в три утра. В доме темно и тихо. Она заботливо оставила свет в прихожей, а на кухне хрустальный бокал с плоским донышком и бутылку «Гленморанжи» — на случай, если мне понадобится успокоительное. В столь ранний час воздерживаюсь. Я отчасти мечтаю, чтобы Анна сейчас не спала. Пришлось побороть искушение громко позвякать посудой в надежде, что она выйдет посидеть со мной. Я до странности пристрастилась к нашим сеансам, хотя теперь и должна бы по идее мечтать, чтобы они никогда не состоялись. Направляюсь в гостевое крыло; хочется унестись куда-нибудь далеко-далеко отсюда. Правда, пережить такое состояние без Анны не получится. А может быть, мне просто одиноко и кошки на душе скребут из-за Рождества, когда я бодрствую и измождена? Нахожусь в чужом доме после того, как целый день расследовала насильственные смерти, включая и ту, в которой обвиняют меня...