Леонард Коэн. Жизнь - Сильвия Симмонс

Леонард жил в деревянном домике в центре территории монастыря, рядом с дорожкой. На крыльце лежал коврик с надписью «Добро пожаловать». Рядом с дверью между камнями проросли какие-то бесстрашные жёлтые цветочки. Леонард всегда питал нежность к маленьким, простым домам, и его жилище в монастыре полностью соответствовало этому описанию. В белёной комнате площадью семь с половиной квадратных метров (что-то среднее между канадской и американской тюремной камерой) стояла узкая кровать с металлическим каркасом и комод. На комоде — менора, на стене — зеркальце. Единственное окошко было закрыто тонкой белой занавеской и москитной сеткой, которую ночью сплошь покрывали привлечённые светом коричневые мотыльки. В домике Леонарда была ещё дополнительная комнатка размером с гардеробную, в которой помещался письменный стол, старый компьютер «Макинтош», несколько книг, пара бутылок спиртного и синтезатор Technics. Там не было ни телевизора, ни радио, ни проигрывателя. Чтобы послушать компакт-диск, Леонарду пришлось бы расположиться в своём джипе, припаркованном у входа в монастырь. Если его условия жизни и были более комфортными, чем у остальных жителей монастыря, это ограничивалось отдельным туалетом и кофе-машиной. Роси сделал для Леонарда исключение, позволив вставать раньше остальных, чтобы успеть в полном одиночестве насладиться сигаретой и кофе (он пил его из кружки, украшенной картинкой с обложки альбома The Future), прежде чем присоединиться к остальным в их ежедневных трудах и ритуалах.

Главным делом Леонарда было работать непосредственно с Роси — в основном в роли шофёра и повара. По традиции монахи питались чечевицей, фасолью, рисом, горохом и пастой (всё это хранилось в больших мусорных баках на кухне), а также едой, которую монастырю раз в неделю жертвовали все желающие. Эта еда была любая, вплоть до самой экзотической. Например, однажды монахам достались сладкие вафли, которые можно было бы подать за чаем в Англии 1940-х годов; по счастливой случайности в тот же день принесли индийский чай, предназначенный для экспорта в Россию. Леонард научился быстро варганить превосходный суп. В возрасте шестидесяти одного года он получил сертификат округа Сан-Бернардино и теперь имел право работать поваром, официантом или уборщиком посуды[149]. Иногда он спрашивал себя, что он делает в этой, как он выразился, «стране разбитых сердец» [3], но на самом деле он знал ответ. Для него не было более подходящего места.

Леонард приезжал в Маунт-Болди на сэссины и просто так уже более двадцати лет; это место было ему хорошо знакомо. Он знал, что его здесь ждёт: монастырь не был ретритом в стиле «дзен-лайт», каких полно в Калифорнии. Монахи школы Риндзай были, как хвастался Леонард, «морпехами духовного мира» [4], а их режим был «составлен так, чтобы свести с ума двадцатилетнего» [5]. Почему он решил подвергать себя этим тягостям в свои шестьдесят — в возрасте, когда этот режим был ему уже не по силам, и уже имея большой жизненный опыт? Ответ на этот вопрос состоит из трёх частей: Ребекка, рекорд-лейблы, Роси.

Незадолго до своего отъезда из Лос-Анджелеса в монастырь Леонард случайно встретился с Роско Беком. «С меня хватит музыкального бизнеса», — сказал он своему бывшему музыкальному директору. Он собрался уходить. Кажется, что он выбрал для этого странное время. The Future оказался для него совсем не тем, чем оказался Various Positions: это был один из его самых успешных альбомов. Но последовавший тур только вымотал Леонарда и вырвал его из привычной жизни. Он не получал никакого удовольствия и много пил. Так много, что Роси, который сам относился к алкоголю весьма положительно, выразил своё беспокойство.

Отношение Леонарда к гастролям всегда было сложным. С самого начала он воспринимал их в лучшем случае как неизбежное зло, навязанное ему контрактом, и покорно ездил с концертами, помогая себе алкоголем или, в первые годы, другими средствами. Не стоит забывать и о страхе сцены — страхе застенчивого человека опозориться. Внимание публики не смущало его в молодые годы, когда он читал со сцены стихи, но он сомневался в своих способностях певца и музыканта, и переживал страх неудачи гораздо острее. Его первое большое выступление — когда Джуди Коллинз в 1967 году вывела его на сцену на благотворительном концерте в Нью-Йорке — было «полным провалом» [6]. В следующие несколько лет, когда концерты стали для него более привычным делом, этот страх преобразовался в привычку проецировать свой перфекционизм на публику, в ощущение, «что отнимать у людей время ради чего-то не вполне выдающегося — о таком и подумать нельзя» [7]. Он говорил, что никогда не может отнестись к концерту легкомысленно: похоже на правду, ведь легкомысленно он, кажется, ничего не мог делать. Если концерт прошёл плохо, «ты чувствуешь, что предал себя», говорил он [8], а это в свою очередь привело к страху предать своё искусство, продавая его, как проститутку, каждый вечер.

С другой стороны, Леонард хотел, чтобы люди слышали его песни и покупали его пластинки. Так как его песни мало крутили по радио, а его основная аудитория жила далеко — не только не в США, но даже и не в Канаде, — это означало, что нужно ездить и самому играть перед людьми. Спустя какое-то время он даже начал получать от этого удовольствие — если всё шло гладко и не выходило у него из-под контроля. На гастролях в поддержку I’m Your Man он чувствовал себя «совершенно как дома». Знакомые отмечали, что он выглядит очень расслабленным. К концу тура он даже бросил пить. В 1993 году, когда пришло время тура в поддержку альбома The Future (он назывался The Future World), Леонард снова нанял нескольких человек из команды 1988 года, и в его новой группе из восьми человек пятеро тоже остались с прошлых гастролей. Джули Кристенсен, ездившая с ним в оба тура, говорит: «Мне кажется, Леонард очень зависит от того, чтобы окружающие его люди поддерживали эту магию. Он знает, что не может делать это один». Но на этот раз магия не получилась.

Перла Баталья, тоже ездившая в оба тура, называет тур The Future World «большой драмой». На посторонний взгляд, это могло быть совсем не так, но это было именно так для Леонарда — человека чувствительного, которому гастроли давались нелегко. Концертов было больше обычного, что означало много разъездов и мало времени на то, чтобы перевести дух. Почти сразу же после двадцати шести концертов в Европе началась американская часть тура, которая оказалась особенно трудной: тридцать семь концертов меньше чем за два месяца, и почти после каждого концерта — встреча с поклонниками: после второго подряд успеха в США равнодушная когда-то «Коламбия» развернула лихорадочную деятельность. (Для сравнения: американская часть тура I’m Your Man состояла из двадцати пяти выступлений с растянувшимися на пятнадцать недель летними каникулами посередине.) Много стресса причиняли сами переезды туда-сюда через границу, а у гастрольного автобуса барахлили амортизаторы, и на извилистых горных дорогах Канады поездка становилась сущим адом, что никак не способствовало хорошему настроению. Бодрости духа не хватало всем. Клавишник Билл Гинн страдал от наркозависимости, а остальные безуспешно пытались ему помочь. Перла Баталья вышла замуж, а у Джули Кристенсен родился ребёнок, которого ей пришлось оставить дома: новый тур был совсем не таким беспечным, весёлым опытом, как предыдущий. Леонард переживал, что разделяет семьи.