Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

«Это все! – пока остатки гадины таяли на полу, парень взглянул на Асмунда и хмыкнул: – Путь свободен».

– Ты кто, дренг?

«Меня зовут Хольти. Отец твоей жены убил меня так быстро, что я не успел… Если бы у меня был сын, я бы назвал его Олав, в честь моего отца. Будет справедливо, если вы вспомните меня, когда будете выбирать имя для того, кто без нас не родился бы. Но он родится. Мы его ждем».

Победитель призрачного гада исчез. Еще несколько мгновений Асмунд и Ельга стояли неподвижно, не понимая, быстро или медленно течет время. Все было тихо. Обнимая Ельгу за плечи, Асмунд сделал шаг вперед, к лежанке, готовый опять отскочить, но в избе больше ничто не шевелилось. Только огоньки светильников на столе слегка трепетали.

Асмунд подвел Ельгу к постели и усадил. Сел рядом, переводя дух и чувствуя, как постепенно успокаивается бешено бьющееся сердце.

– Я разглядел, – сказал он. – Меч.

Сглотнул пересохшим горлом, встал, взял со стола кувшин и налил в чарку разведенного сладкой водой вина. Глотнул, подал Ельге, потом опять глотнул.

– Это был Друг Воронов. Но кто такой этот юный Сигурд Убийца Змея и почему у него Свенов меч, я не знаю.

– Он сказал, что он Хольти. А отца его звали Олав.

Они помолчали, допивая вино и вспоминая, что тот еще сказал.

– Хорошее имя, – согласился Асмунд чуть погодя.

– Его носили конунги.

– Ну, пусть зовется Олавом.

– У славян его выговаривают – Улеб.

– Тоже неплохо…

* * *

Наутро празднично разодетые старшие женщины запели под оконцем – пришли будить молодых. Они забрали сорочку Ельги, надели на нее новую, усадили на дежу. Дымница расплела ей косу, разделила на две части, расчесала, обмакивая гребень в медовую сыту. Заплела две косы, уложила вокруг головы, покрыла повоем и белым шелковым убрусом.

К полудню гридница снова была полна гостей. Когда появились новобрачные, сотни голосов закричали от неподдельного восхищения. Ельга была красива с девичьей косой, но в женском убрусе она была прекрасна не менее и совсем по-новому; обвивая ее выразительное лицо с бровями-стрелами, белый шелк придавал ему божественное величие и притом свежесть цветущей земли.

Асмунд провел ее по проходу меж длинными столами и остановился перед княжьим столом. Здесь же стоял Свенгельд, немного помятый и уже успевший полечиться от похмелья, и маленький князь Святослав, крутившийся возле няньки.

Подошел Рагвид, на широком блюде неся что-то высокое, покрытое белым покровцем.

– Перед всеми этими свободными людьми, киянами, варягами и полянскими мужами нарочитыми, – начал Асмунд, – я, кормилец Святослава, князя киевского, объявляю мою водимую жену, Ельгу-Поляницу, дочь Ельга Вещего и жены его, княгини Ольведы, госпожой священной чаши, владычицей медового покоя и повелительницей земли Русской. Послухи вы днесь!

– Послухи мы днесь! – изо всех сил кричал каждый из сотни присутствующих, и в дружном крике толпы слышался голос богов, тоже принимающих свидетельство.

Асмунд снял покровец, и в глаза всем присутствующим ударил золотой блеск священной чаши, заново начищенной ради этого дня. Рагвид поднес блюдо Ельге. Когда она брала чашу, от волнения руки ее слегка дрожали, на глазах блестели слезы. Она не плакала, когда отдавала эту чашу чужой женщине, но теперь ей труднее было владеть собой.

Рагвид взял у отрока кувшин и осторожно наполнил золоченое нутро сосуда светлым медом. Ельга повернулась к гриднице, держа чашу обеими руками. Золотисто-карие глаза ее сияли, и казалось, это их светом полна чаша.

– Будьте живы, мужи русские и полянские, и все гости наши! – звонко произнесла она. Целый год она не пользовалась умением говорить перед гридницей, воспитанном в ней с отрочества, и сейчас ощутила, как за спиной расправляются уставшие от неволи крылья вдохновленного духа. – По праву моего родства с Ельгом и Ольведой, с Ингером и Святославом я принимаю эту чашу и призываю благословение богов на очаг дедов моих, на дом отца и матери моих, на весь род русский. И да будет благословен богами муж мой, Асмунд сын Одда, и князь Святослав, сын Ингера, на руках его, да правят они землей Русской мудро и справедливо, да подадут боги веку их мир, изобилие, благополучие!

Под приветственные крики повернувшись к Асмунду, она протянула ему чащу. Он взял ее, накрыв кисти Ельги своими, отпил, поцеловал ее. Потом взял на руки Святослава, и Ельга подала чашу мальчику. Пить из большой чаши тому было неудобно, и Святка едва коснулся ее края губами, принимая благословение.

Взяв Ельгу за свободную руку, Асмунд возвел ее на ступеньки престола. Потом поднял Святку и усадил на мужскую половину стола. Ельга тоже села, а Асмунд встал рядом, со стороны Святки. Сесть на этот стол ему не позволяло его некняжеское происхождение, но много лет не будет ни одного человека, стоящего к престолу ближе, чем он. Новый меч сверкал золоченой рукоятью возле его пояса, а бояре и гриди радостно кричали, вздымая руки. Они были прекрасны как боги: Заря-Зареница, юное Солнце возле нее и охраняющий их золотоголовый Перун с мечом-молнией. Красота, мудрость, сила, отвага, и новый, свежий росток на древнем корне, устремленный в будущее и способный расти до самого неба.

– Она как мать Кристуса с ее божественным сыном, сидящая на небесном престоле, – пробормотал Кольберн, видевшие такие изображения в храмах Корсуньской страны. Хоть Ельга ему и не досталась, он не мог не признать, что она превосходит всех женщин этой земли.

Придерживая Святку за руку, чтобы не вертелся, пока народ любуется ими, Ельга смотрела в гридницу. Наконец-то она заняла свое истинное место. Сколько лет сидение княгини киевской оставалось пустым; ненадолго на него присела залетная птица, но унеслась во тьму, откуда и появилась, и теперь это место занимает та, что для него рождена. С этой высоты Ельга смотрела в будущее и ясно видела много лет, наполненных нелегкими трудами, но положение ее было прочно. Много лет власть над Русской землей останется в руках ее и Асмунда. Десять лет у них есть, даже, может быть, двадцать, пока Святослав не вырастет и не войдет в зрелый возраст по-настоящему. Пропасть времени на то, чтобы создать свое сказание и соткать полотно вечной славы.

И к чему пытаться заглянуть за край, когда вся жизнь почти целиком лежит перед тобою?

Усталое солнце клонилось к облачной своей постели, позади него тянулась широкая дорога расплавленного золота, уводя в бездонную синь, – непроницаемую, непостижимую, как мысли Отца Ратей. По высокому берегу Днепра двигался отряд из двух десятков всадников. Вода внизу бурлила на перепадах каменистого ложа, играла белой пеной, и каждый такой перепад казался границей, которую не перейти просто так. Переход через днепровские пороги сродни походу на тот свет. Даже по весне здесь не везде удается пройти в лодьях, порой приходится вытаскивать их на сушу и волочь до свободного участка. На три обычных дневных перехода тянутся эти поля камней среди неукротимой воды, и сами камни кажутся головами духов, ждущих поживы. Иные, огромные, залегают поперек течения, будто исполинский змей, и тоже ждут головы человечьей… Не всякому по плечу одолеть их, здесь не поможет отвага и честолюбие. Путь этот требует сил, умения и терпения, как целая жизнь.