Знак змеи - Елена Афанасьева

Они встретились через двадцать пять лет после детства.

- Волчара! - с тем же мальчишеским присвистом воскликнул Олень, шарахнув его портфелем по голове. Даром что вокруг был не их сталинский двор, а внутренний дворик «Националя», а кожаный портфель стоил на много порядков дороже, чем привезенный из все той же Чехословакии пластиковый ранец с Микки-Маусом, которым Алешка лупил его по башке.

- Олень! Ни хрена себе! Вот так встреча! Ёкэлэмэнэ! Сколько про тебя слышал, хоть бы раз в голову пришло, что ты Алеша Оленев из сорок седьмой квартиры! Ты как меня узнал?!

- Тебя, Волчара, да не узнать! У тебя глаза все такие же!

- Какие - «такие же»?

- Волчьи!

Странно, что Олень его вообще узнал. Два года детской вражды-приятельства не гарантия, что можно узнать друг друга через четверть века. Чего-чего, а встретить Оленя на своем новом олигаршьем поприще он не ожидал. Слышал, конечно, о каком-то Алексее Оленеве. Но поперек дороги Волкову тот прежде не стоял, бизнес-интересы до поры до времени не пересекались (проигранный залоговый аукцион годом позже случился), и совпадение имен на размышления не навело - мало ли Оленевых на свете.

Изобразив радость и распив по случаю встречи бутылочку коллекционного «Бордо», разошлись восвояси. Но оба все поняли - уж слишком наигранной получилась радость встречи двух приятелей детства. Слишком многое осталось не прощенным - не успели вовремя додраться, не сломали носы, не разбили брови, не измолотили друг друга в кровь. Каждый раз в разгар детской, но от этого не менее жестокой битвы к ним в комнату снисходила Оленева мама: «Мальчики, кушать!» - или приходила его мама, и, не решаясь снять старенькие сапожки, чтобы не были видны много раз штопанные колготки, с порога богатой квартиры звала сына: «Пора домой!»

Теперь, каждый раз пожимая друг другу руку, животной интуицией, которая была предельно развита в обоих, чуяли фальшь этой не ко времени вспомянутой дружбы. И оба знали - рано или поздно Волк и Олень должны встретиться на тропе войны. И знали, что борьба им предстоит не на жизнь, а на смерть. Так дерутся не за пакеты акций, не за сферы влияния и не за старые воспоминания. Так, насмерть, дерутся только за женщину или за идею. Идею собственного превосходства.

Женщины, которую стоило бы столь яростно делить, в их жизни не нашлось. Но они дрались за ощущение себя в этом мире. Дрались, попутно сметая с поля собственной битвы роты и полки реальных бойцов этого невидимого фронта.

* * *

В Олене бесила вольность полета. Сам Волков всегда дотошно планировал любую свою операцию, будь то приватизация части госпакета топливного монополиста или охота за необходимой ему коллекционной фигуркой. И, пригнувшись к земле, на мягких лапах, крадучись, начинал свою охоту. Олень же не полз - летел, едва касаясь копытами земли.

И бесил, бесил, бесил!

Бесил всем - внешностью, харизматичностью, даром божьим. И тем, как завораживающе действовал на людей. Стоило любому, даже ненавидящему Оленя, пообщаться с ним минут тридцать, как недавний ненавистник был готов записываться в самые горячие Оленевы сторонники. Рай Оленя был добровольным, к которому тянулись другие. Его, Волчарин, рай был тем же самым раем, только силовым, который ненавидели даже силком осчастливленные.

Порой казалось, Лешка такой же обычный человек, как и он, Волков. И все у него как у людей - ходит, мается, идейки какие-то глупые непросчитанные кидает. А потом - как взлетит, как выбьет из-под копыт одну из своих сногсшибательных фантазий, переворачивающих и рынок, и представление о бизнесе, и представления о возможном и невозможном в этой стране. И даже врагам остается только развести руками: «Олень? Талантлив чудовищно!» Чудовищно! Талантлив! Гениален! А рядом с гениальностью любые способности кажутся минимальными.

Для того чтобы существовать на одной бизнес-поляне с Оленем, надо было просто признать: Олень - гений. Гений, и все тут! И принять этот факт как данность. Тогда мирное сосуществование могло бы сложиться. Но Волчара этого признавать не желал. Одно дело, когда самый гениальный из коллег возникает из ниоткуда и ты не знаешь его детских тайн и несовершенств, а он не знает твоих. Другое, когда в детстве пышная мамаша будущего гения, сердобольно жалея твою щуплость, то и дело подкладывала на твою тарелку куски пожирнее и ты уминал их с космической скоростью, стыдясь и собственного аппетита, и полной тарелки вечно ноющего, что он «не будет это есть», Лешки. И теперь до конца жизни ты не сможешь простить бывшему дворовому приятелю и своего давнего стыда, и его недостижимого превосходства, явленного то в заграничных солдатиках, которых не было и быть не могло у простого мальчика, то в вольности мысли, которой не было и быть не могло у простого министра-олигарха. Никогда.

* * *

В одну из бессонных ночей, когда головной компьютер никак не мог выключиться и позволить телу отдохнуть, он попытался просчитать, что же так его раздражает в Олене. Что доводит до белого каления, заставляя ненавидеть человека, с которым при ином раскладе жизненных карт могли бы быть если не друзьями, то хотя бы приятелями. И он понял - зависть. Зависть к человеку, упоенному собственным делом.

Сам он нефть не любил. Как не любил и управление, и политику, и все эти многослойные закулисные игры, которыми был вынужден заниматься в бесконечной жажде денег. И власти.

Большинство тех, с кем на этом общем политическом поле сталкивала его жизнь, занимались своими прибыльными бизнесами, будь то перекачка нефти, руководство медиа-холдингом или лизание большого чиновничьего зада, не потому, что это дело так уж любили, а потому, что дело было прибыльным. Слишком прибыльным, чтобы от него можно было отказаться. Любили и тайно желали они обычно совсем другого.

Один из знакомых депутатов-демократов в душе не раз примерял на себя френч Пиночета. Ему бы в диктаторы, а он про права человека вещать вынужден, потому что «этого от него ждет Запад». Другому нахлебавшемуся военной романтики генштабовскому генералу, напротив, мечталось о выведении нового сорта фуксий в собственной теплице. Знакомый бандит из южного города в душе был кабинетным философом, президент топливной компании - чемпионом мира по конькам (но приходилось вслед за президентами то теннис осваивать, то становиться на горные лыжи!), а другой коллега по олигархической лестнице втайне завидовал всем футбольным комментаторам вместе взятым. Да-а, это не день Бэкхэма!..

Олень, единственный из всех поднявшихся наверх, занимался тем, чем он занимался, потому что он это любил. А дело, для которого был создан, к тому же совпало с его временем. И оказалось не филантропией, а приносило более чем ощутимую прибыль. И возносило на недоступные для прочих вершины. И даровало невиданные богатства и влияние, которые сам Олень, казалось, готов был и не замечать. Или это только казалось тем, кого он бесил?

Но это реальное или кажущееся безразличие Оленева ко всем внешним признакам успешности и состоятельности злило в удесятеренной степени. Нормальные костюмы от Бриони он надевал пять раз в год на олигаршьи посиделки, остальное время шастая в свитере и рубашечках в клеточку, как простой доцент. Прошлым летом в Жуковке его не пустили на какую-то вечеринку, олигаршьим видом не вышел - из дома приехал на велосипеде, сандалии на босу ногу, а там охранников в костюмах дешевле тысячи долларов отродясь не видали. К тому же Оленю было по фигу, какие у него часы - с турбийоном или дешевый трехсотдолларовый Raymond Weil. Сам Волчара третий год носил Breguet за сто двадцать штук зеленых. Пора менять на Audemars Piguet за триста семьдесят пять штук, пока миллион долларов за Patek Philippe Sky Moon Tourbillon жалковато.