Три метра над небом. Трижды ты - Федерико Моччиа

– Папа, ты мне этого не рассказывал все эти годы, но почему именно сейчас? Это не имеет никакого отношения.

– Ты прав. Но это было невинной игрой; мы были в комнате с другой парой, но партнерами мы не менялись, просто смотрели, как мы это делаем, вот и все тут…

Черта с два. Она этого не сделала. Она сильнее него. Но когда было нужно что-то сделать или сказать, она вела себя так, не сопротивлялась. Мой отец – просто сукин сын.

– Сегодня мне бы так хотелось, чтобы тут была твоя мать! Было бы так здорово, если бы она смогла присутствовать на венчании в церкви.

Он говорит это с такой легкостью, без всякого подлинного уважения, не обращая внимания на то, что он мне только что рассказал. Это же было таким интимным, таким личным, что этим явно не стоило делиться с сыном. Таков уж он, мой отец. Я смотрю на него, пока он продолжает вести машину, на его темный костюм, на его шоферскую кепку. Вот он включает радио и отстукивает по рулю ритм случайно попавшейся песни, которая, однако, кажется ему просто замечательной: это «YMCA» группы «Village People». Он поет во все горло, угадывая слова, но не имея ни малейшего представления, о чем эта песня.

– Папа, а тебе нравится эта песня?

– Очень!

– А ты знаешь, о чем она?

– А, ну да… Они так странно танцуют, поднимая над головой соединенные руки…

Он на секунду отпускает руль и, не попадая в ритм, воспроизводит это движение, а потом снова хватается за руль прежде, чем мы успеваем вылететь с дороги.

Я смеюсь.

– Ну да, с виду это так, но ее слова – это призыв посетить спортзал организации «YMCA», чтобы познакомиться с молодыми гомосексуалистами. Там говорится: «Это здорово – состоять в „YMCA”. Ты можешь помыться, можешь хорошо поесть, можешь погулять со всеми парнями, можешь делать все, что тебе захочется…» Короче говоря, ты сейчас поешь о том, как это радостно – быть геем.

– Ну надо же… – Он смотрит на меня в зеркальце и сразу же прекращает петь. – Серьезно?

– Да.

Тогда он переключается на другую станцию, пытаясь найти какую-нибудь другую музыку. По крайней мере, он вернул мне хорошее настроение. Потом он находит «В плавании», песню Кристофера Кросса. Как странно, но на этом шоссе в сторону Браччано все песни по радио – восьмидесятых годов, словно и само радио осталось в прошлом.

– А эта нормальная? – спрашивает меня отец, смотря на меня в зеркальце.

– Да, если тебе нравится, она отличная, ничего не прославляет.

– Тогда хорошо.

Теперь он ведет машину спокойней, его психическое равновесие не подвергается опасности. Что у меня от отца? Что у меня с ним общего? Что я от него унаследовал? И что нашла в нем моя мать? Что ее очаровало? Какие слова он ей говорил? Как убедил ее выйти за него замуж? Я продолжаю на него смотреть. Его глаза, отраженные в зеркальце; его рука, которая теперь медленно постукивает по рулю… Слушая «В плавании», папа улыбается. На самом деле для него все продолжалось так, как будто ничего не случилось; он не особенно страдал из-за смерти мамы, может, он ее уже не любил, а может, уже спутался с этой бесполезной Кирой.

– Папа!

– Что?

– А как ты думаешь, что в тебе нашла мама? Из-за чего она влюбилась?

Отец смотрит на меня с удивлением; такого вопроса он не ожидал. Он недолго молчит, а потом отвечает почти простодушно, словно паренек, которого застукали за поеданием «Нутеллы» из чужой банки.

– Хочешь, скажу тебе правду? Я этого не знаю. – И все-таки он пытается найти ответ на мой вопрос. – Мы были молодыми… Мы друг другу нравились, нам было хорошо вместе.

Он продолжает вести машину молча. Может, он еще думает о том, какой могла бы быть истинная причина. А что, если он ее забыл, если мама случайно как-то ему об этом сказала? А потом его словно осеняет. Вот, точно: похоже, он нашел какой-то ответ. Отец смотрит в зеркальце, встречается со мной взглядом, довольный тем, что собирается мне сказать:

– Она мне говорила, что я заставлял ее сильно смеяться.

Я киваю. Похоже, он доволен ответом, который нашел. Теперь мы съезжаем с шоссе на Браччано и едем вдоль озера. Время без двадцати пять. Мы проезжаем несколько километров и, увидев фонари на суше, въезжаем в Сан-Либерато. Когда мы выходим из машины, папа обходит ее кругом и обнимает меня, крепко прижимает к себе, несколько секунд мы стоим молча. Когда он отходит немного в сторону, его глаза блестят.

Он берет меня за плечи, слегка встряхивает, а потом говорит: «Ну вот». И кивает, но больше ничего не произносит. Вскоре вокруг нас собирается множество людей. Один за другим они меня обнимают, хлопают по спине, поздравляют.

– Ты отлично выглядишь!

– Какой ты элегантный!

Я улыбаюсь, но не знаю, в каком родстве состою с некоторыми из них.

– Да ты настоящий красавчик!

– Да, выглядишь на все сто!

А, это какой-то провинциальный родственник, но я не помню, чтобы я был с ним знаком. Зато других я узнаю, но совершенно не помню, как их зовут.

– Мои поздравления!

– Спасибо.

Правда, я думаю, что заранее не поздравляют. Я вижу людей, одетых, кто во что горазд, потому что элегантность, а особенно в супружеских парах – понятие совершенно субъективное. Потом я вижу Банни и Паллину, Хука, Скелло, Сицилийца, Луконе и всех остальных, участвовавших во вчерашнем мальчишнике. Они мне мрачно улыбаются, но ни одной из тех девушек, которые были на яхте, тут нет, равно как и они сами уже больше не «продюсеры». Вот еще какие-то дядья и какая-то родственница, которая обнимает меня и растроганно говорит:

– Твоя мама была бы по-настоящему счастлива видеть тебя сегодня. Ты такой красивый…

Я улыбаюсь, надеясь, что больше она мне ничего не скажет.

Потом я вхожу в церковь и немного успокаиваюсь. Я вижу алтарь. Он высокий, на него поднимаются по боковым лестницам. Вся церемония будет происходить на возвышении, над приглашенными. Это прекрасная идея. Прекрасны и белые каллы, украшающие все углы маленькой церкви и наполняющие воздух тонким ароматом.

– Ты готов?

Это отец Андреа. Он идет ко мне. Чтобы не споткнуться, он приподнимает белый стихарь, потом крепко пожимает мне обе руки, но больше ничего не говорит. Он смотрит мне в глаза и, улыбаясь, кивает. Наверное, это означает: «Молодец! Если сегодня ты здесь, значит, ты преодолел все сомнения».

На самом деле я бы очень хотел, чтобы было именно так.

Потом отец Андреа уходит, и в тишине церкви, безо всякого предупреждения, начинает звучать классическая музыка. Я испытываю странное ощущение; я чувствую себя в одиночестве; громкие голоса людей на улице как будто внезапно удаляются. Тогда я закрываю глаза и ощущаю себя словно в невесомости: я рядом с ней, с Баби. Она мне улыбается, снимает с себя парик, роняет его на пол, а потом обнимает меня и прижимается ко мне.