Когда запоют мертвецы - Уна Харт

Больше всего его мучили темнота и одиночество. Это было хуже боли в руках и постоянно сведенной от кляпа челюсти, хуже голода и сырости. Он думал, что его отправят в ту же яму, что и Стейннун, но оказалось, что неподалеку имеется еще одна, только глубже. В нее тоже вела веревочная лестница, но веревки были такими худыми и рыхлыми, будто ими не пользовались уже много лет.

Прежде чем стражники ушли, предоставив пленника самому себе, он успел рассмотреть свою темницу. В этой комнатушке из всей мебели была лишь деревянная скамья, застеленная овечьей шкурой, да бадья, куда можно было облегчиться. Стражники надели на него кандалы, но этого им показалось недостаточно. Они не только сковали ему руки, но и туго обвязали пальцы веревками, чтобы не дать колдуну начертать руны прямо на земле и выйти в образовавшийся проход. Долго не могли прийти к согласию, стоит ли отрезать ему язык, но испугались, что за это их самих высекут – такого приказа от судьи не поступало. Решили, что, пожалуй, обойдутся кляпом.

Когда они вскарабкались по лестнице и скрылись из виду, наверху с грохотом захлопнулась дверь. Эйрик усмехнулся про себя. Эти простаки обездвижили ему руки, чтобы не начертал рун, и заткнули рот, чтобы не произнес ни одного заклятия, но ноги сковать не додумались. Пол под ним был земляной – чтобы оставить на нем след, достаточно глубоко вдавить носок сапога. Он старался вести линию, не отрывая носка от земли, чтобы не напутать с рисунком. Закончил и отступил, ожидая, пока руны вспыхнут знакомым золотым светом или раздастся гудение, с каким магия возвещает о своем появлении. Но в яме царила тишина.

Что ж, рассудил Эйрик, в кромешной темноте ничего не стоит ошибиться. Он попытался еще раз, и еще, до тех пор, пока не стер ноги жесткой кожей. Пробовал пошевелить руками – бесполезно, только в мизинце правой руки что-то болезненно хрустнуло, и резкая боль охватила всю кисть.

Значит, руны не работают, если не резать как полагается. «Терпение, мой друг», – сказал он себе. Оставалось только ждать.

В яме часы и дни сливались в одно сплошное черное полотно без начала и без конца. Он не понимал, день на дворе или ночь, да и не имело это для него никакого значения. Даже его хваленое умение засыпать в любое время в любом месте подвело. Оказалось, не так просто заснуть, когда твое тело трясется от холода, а укрыться овчиной руками в колодках получается не с первого и не со второго раза.

Больше всего Эйрик опасался, что кровоток будет пережат слишком долго, и к пальцам не вернется подвижность. Он мог остаться безруким калекой на весь остаток своих дней. Поэтому при малейшей возможности он принимался растирать руки и дышать на них сквозь кляп. Сломанный мизинец то ныл, то дергал, но эта боль ни в какое сравнение не шла с той беспомощностью, которую Эйрик испытывал.

Каждый день ему спускали еду в корзине и кувшин с водой, но кляп менять не спешили. Приходилось смачивать повязку во рту и отжимать ее губами – медленно, чтобы не захлебнуться. Есть же не получалось совсем.

Вначале Эйрик ощущал только вину. Она грызла его и мучила похуже колодок на руках. «Если кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного». А он не пекся ни о ком, кроме себя. Будь рядом Диса, она сказала бы это ему в глаза так, как умела только она, – наотмашь. Он называл ее Далилой, но именно она оказалась добродетельной женой, чья цена выше жемчугов. «Задумает она о поле и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник. Препоясывает силою чресла свои и укрепляет мышцы свои. Она чувствует, что занятие ее хорошо, и светильник ее не гаснет и ночью…» Теперь Диса останется одна, а все из-за его гордыни и длинного отравленного языка. Если бы у него был нож, Эйрик бы сам его отрезал, чтобы этот язык больше никому не мог причинить зла.

Чуть позже вина сменилась страхом. Любой человек страшится смерти, в особенности когда совсем не собирался умирать так скоро. Потом на место страха явилось опустошение. Эйрику начало казаться, что от него ничего не осталось, что из него выели всю начинку, оставив лишь хрупкую и невесомую оболочку.

Первые несколько дней к нему никто не приходил. Однажды почудилось, что в дверь тюрьмы кто-то стукнул, но потом раздалось шипение, с каким вода бурлит на раскаленном камне или река соединяется с лавой, и все смолкло. А еще пару суток спустя к Эйрику спустился приятный молодой человек. Одет он был во все черное, при себе имел фонарь и теплое одеяло. На вид он был молод, но серьезность добавляла ему возраста. Юноша назвался Сёреном и заговорил с заключенным по-датски, первым делом извинившись и пояснив, что до судьи дошли слухи о том, как стражники дурно обошлись с пастором. Он вынул у него изо рта кляп и освободил руки, размотав веревки и отомкнув оковы маленьким аккуратным ключом.

Язык слушался плохо, а кисти и вовсе болтались безжизненными колодами. Датчанин пообещал, что Эйрику предоставят еду и немедленно вынесут зловонную бадью. Впредь ее будут опорожнять каждое утро, и так преподобный сможет узнавать время. Со стражниками лучше не заговаривать – они могут решить, что он хочет их проклясть, и от испуга наделают глупостей.

«Да благословит вас Бог», – ответил пастор, хотя на самом деле ему вовсе не хотелось, чтобы Бог благословлял гостя. Он не желал благословения ни одному из своих тюремщиков, а вместо этого предпочел бы, чтобы они горели в аду. Будь у него при себе «Серая кожа», в королевской резиденции не осталось бы ни одного живого человека.

После того как вежливый юноша покинул яму, пришли слуги, унесли бадью и потом вернули пустой, а на деревянную скамью положили матрас, набитый соломой. Еще принесли немного жидкой каши, в которой попадались кусочки рыбы. Стоило им уйти, как Эйрик призвал силу в кончики пальцев и начертал руны на стене. Наконец-то свобода! Теперь ему ничто не помешает выбраться отсюда. Никогда прежде колдуну не приходилось заставлять стену расступиться – он о таком только читал. Не помешала бы «Серая кожа» под рукой, но придется обходиться тем, что есть.

Руны вспыхнули слабым кровавым светом и погасли. Он попытался призвать бродячий огонек и не получил даже искры. Все дело в онемевших конечностях, подумал он. Конечно, когда они оживут, он без труда вернет свое ведовство… Но хотя Эйрик исчертил символами все стены и пол, а потом даже задрал рукав и выскоблил банд-руны у себя на коже острым концом костяной ложки, все было без толку.

Окончательно выбившись из сил, он сел на земляной пол и обхватил голову руками. Преподобный Эйрик из Вохсоуса никогда в жизни не ощущал столь жуткой свистящей беспомощности. Этого просто не могло быть! Колдовство никогда не подводило его!

Впрочем, никогда прежде не подводила и молитва. А вот в эти дни сплоховало и то, и другое. Ночью Эйрик спал почти как привык – не просыпаясь, – но во сне снова и снова резал руны прямо на собственных руках, пока кровь не начинала литься рекой и капать на землю с пальцев.

С этого дня он завел себе распорядок: просыпался за несколько часов до того, как принесут еду, а пока слуги спускались и поднимались по веревочной лестнице, вставал в небольшой круг света, что лился из открытой двери наверху, и подставлял лицо солнцу. Преподобный видел кусок неба, и на целый день это небо оставалось самым радостным и живым его воспоминанием. Он старался не бросаться на еду, как дикарь, а сначала приседал и разминался, чтобы вернуть затекшим членам подвижность, читал молитву и разделял принесенную ему порцию на две. Одну съедал сразу, а вторую откладывал до вечера.