Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

в окно. Наконец А[нна] показалась. Она была спокойна, как всегда, и грустно-величава. Они сели завтракать, но ему показалось в ее позе что-то особенно гордое и насмешливое. Он встретил ее как-то смущенно. В обращении Лос[ницкого] с Анной все это утро все проглядывала какая-то неровность, он не мог как-то попасть в колею, но простота и искренность Анны, ее добрые доверчивые слова навели его на настоящий путь, и Лос[ницкий], хоть пополам с грустью, но с благородной решимостью протянул ей руку.

– Анна, – заговорил он, – вчера я был глуп и низок, я виноват перед тобой, простишь ли ты меня? – И Анна радостно приняла это раскаяние, обещала забыть вчерашнее, сознаваясь, как это было тяжело. Он уверял, что увозил ее без всякого расчета, хотя и была у него какая-то неопределенная надежда; когда же вдруг он увидел себя с ней одних посреди чужих мест, незнакомых людей… – его рассудок помутился. Он обещал ей на будущее быть ее другом, защитником, чем только она сама захочет, несмотря на то, что страсть ее к другому и, вследствие ее, сложившиеся между ними новые отношения сделали ее вдвое привлекательнее.

Анна верила его обещанию точно так, как он сам ему верил, и смело доверилась будущему. Весь этот день они провели вместе в прогулках и разговорах. Лосницкий пустился в рассуждения и разные отвлеченности. Это настроение увлекало его тем более, что оно, видимо, занимало Анну; в таких рассуждениях он забывал самого себя. Но это счастливое расположение продолжалось недолго, не более одного только дня, затем скука, досада и грусть попеременно овладевали им.

По мере того как Анна становилась спокойнее, когда едкое разрушающее страдание ее сердца переходило в тихую меланхолию и она понемногу возвращалась к прежним занятиям и привычкам, когда любимые книги появились у ней на столе, любимые мелодии, сопровождаемые ее голосом, раздались в их молчаливом жилище, выражая на разные вариации одну и ту же неизлечимую скорбь, – он сделался мрачен, раздражителен или не выходил из своей комнаты по целым дням. Часто, когда он сидел неподвижно в углу или по целым часам молча ходил по комнате, молодая женщина украдкой взглядывала на него из-за своей книги, и сердце ее робко сжималось. Она сознавала, что вся его любовь, все старания и заботы остаются без возмездия, и это начинало тяготить ее. Однажды, когда он сидел в своей комнате, облокотясь руками на стол и склонив голову с усталым и грустным выражением лица, Анна несколько раз проходила мимо и заглядывала в отворенную дверь; он не замечал ее или делал вид, что не замечает. Вдруг она вошла, подошла к нему и встала на колени, чтоб прямо смотреть ему в лицо.

– Прости меня, – проговорила она, взяв его за руки и устремив на него грустный, проникающий в душу взгляд. Он взглянул на нее с притворной рассеянностью и улыбнулся.

– Прости меня, – повторила она и продолжала на него глядеть тем же глубоким, кротко-любящим, грустно-умоляющим взглядом, которым точно хотела излить всю душу.

– Вот этот взгляд мне знаком, – сказал Лосницкий тронуто и тихо, гладя ее волосы, – давно я его не встречал.

– Отчего ты такой мрачный? Зачем не хочешь быть весел? – говорила она задумчиво и ища выражения.

– Полно, что ты! Отчего не весел? Так.

– Ты не хочешь говорить со мной! Ты сердишься.

– Что за вздор! – проговорил Лосницкий и невольно вздохнул. – Скучно мне, – начал он серьезно и печально, – все чужое кругом, все постылое. Я поехал с тем, чтобы тебя занять, успокоить, развлечь, дать работу голове, и вот уже четыре месяца, как мы в разъездах, и ты только грустишь и, кажется, ничего больше знать не хочешь.

– Разве ты не знаешь меня? Я всегда такая была.

– Была, это так, но теперь, когда ты свободна идти куда хочешь, делать что хочешь. Скажи, чего недостает тебе?

– Чего? Я все потеряла. У меня ничего нет. Моя молодость прошла без радости, я истощила себя в ежедневной борьбе с людьми и обстоятельствами, мои силы не вынесли, и люди заклеймили меня насмешкой и презрением, родные отвернулись от меня. Куда я пойду? Кому я нужна? Что начну делать?

– Разве нельзя создать себе дело, заставить любить и уважать себя? Нет, это не то. Тут есть другая, более основательная причина, то, что меня возмущает и чего я не могу объяснить себе. Скажи лучше, что ты любишь… – И он пристально смотрел на нее.

Бледные щеки Анны мгновенно вспыхнули, но через минуту стали еще бледнее.

– Ты молчишь… Ты не хочешь меня опровергнуть!..

Анна в самом деле молчала.

Она сидела, погруженная в какую-то думу, не то занятая мечтой о будущем, не то воспоминанием о прошлом, только мысли ее были далеко, очень далеко.

– Ты любишь, значит, ты надеешься.

– Мне нечего надеяться, – сказала она.

– Ты рассуждаешь так рассудком, но у сердца своя логика. – Он ждал возражения, но его не последовало, напротив: Анна встала и пошла вон, она ушла в свою комнату и затворила за собой дверь.

Прошло несколько дней. Был тихий ясный вечер. Лосницкий и Анна шли по дороге в поле, недалеко от своего дома. Они прогуливались. Анна была в спокойном, созерцательном настроении духа, она все время молчала. Лосницкий тоже казался задумчивым, но он по временам взглядывал на лицо Анны, это чудное лицо, которое было изображением ее души и отражало на себе каждое ее движение. В эту минуту Анна всецело поддалась влиянию окружающей ее природы. Перед ней стоял город, резко выдавался он своим темно-серым грязноватым колоритом на ярком фоне неба; остроконечные главы его церквей далеко бежали вверх и незаметно терялись в блестящем пространстве. Между ними поднималось какое-то огромное полуразрушенное здание. Оно возвышалось над всем окружающим, как хищное тело обезглавленного исполина, выставляя на удивление веков свои грандиозные атлетические формы. Какое-то кудрявое растение украшало его сверху, оно покрывало его обезображенные члены и, далеко протягиваясь гибкими ползучими ветвями, старалось заключить его в нежные объятия. С другой стороны выдавались, нарядные в своем снеге, окрашенные нежными цветами солнечных лучей, невысокие Севенны. Чистый прозрачный воздух юга, с доверчивой любовью обнимая все окружающее, выставлял его особенно рельефно; самых отдаленных предметов он не прятал в таинственном тумане от влюбленного взора человека.

Утомленная наслаждением этого зрелища, Анна остановилась. Она села на землю на краю возвышения, круто прорезанного дорогой, и вся душа ее перешла во взоры… Сердце ее наполнилось чудным спокойствием.

– О чем ты задумалась? – спросил ее вдруг стоящий подле нее Лосницкий.

– Так.

– А я все смотрел на тебя в это