Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия - Елена Лаврентьева

Вампиром[76] называют такого покойника, который будто бы выходит из своей могилы обыкновенно ночью, чтоб беспокоить живых, высасывая у них кровь или сжимая горло. Об умерщвленных вампиром думают, что они сами в свою очередь делаются вампирами и нападают особенно на своих друзей и родственников.

Многие верят, что вампиризм есть наказание, ниспосланное самим Богом; иные почитают сие состояние случайным только несчастием; другие (и их большая часть) воображают, что вампиризму подвергаются только раскольники и отлученные от церкви, похороненные на святой земле, которые, не находя в ней покоя, выходят из могил и беспокоят живых. Отличительными признаками вампиризма считаются: сохранность трупа от гниения долее обыкновенного, жидкость крови, гибкость членов, несмыкаемость глаз, вырастание ногтей и волос. Чтоб прекратить ночные вылазки вампира, суеверные считают достаточным вырыть его из земли, отрубить ему голову и труп сжечь. Обыкновенное средство предохранить себя от нападения вампира полагается в трении всего тела и особенно частей, к которым прикасался вампир, кровью его трупа, смешанного с землею из его могилы. Следствием уязвления считается маленькое на теле красное или синеватое пятнышко, похожее на то, которое остается после пиявок.

Следующая история может послужить лучшим объяснением вампиризма.

Одного поселянина из Медренга задавил опрокинувшийся воз сена. Через месяц после того умерло четыре человека со всеми вышеупомянутыми признаками вампиризма. Тут вспомнили, что Арнольд Павел (так звали покойника) часто рассказывал, что на него однажды напал турецкий вампир в соседстве Кассавы, на границе Сербии, но что он избавился от пагубных последствий тем, что мазался кровью вампира и ел землю с его могилы. Несмотря на то, он сделался вампиром после своей смерти. Тело его было красно, волосы и ногти росли, жилы наполнены были кровью совершенно жидкою. Земский судья, бывший при вырывании его трупа, приказал, по принятому обычаю, вколотить острый кол в сердце Павла Арнольда, который в ту минуту испустил страшный крик. Потом отрубили ему голову и сожгли его тело. Так же поступили и с трупами прочих четырех покойников. Несмотря на все сии предосторожности, спустя пять лет после сего умерло в той же деревне семнадцать человек различного возраста и пола в продолжение не более трех месяцев со всеми признаками вампиризма. Я сам был свидетелем следующего происшествия, которое оставляю на суд читателя. В 1816 году я предпринял путешествие пешком в Воргорац и провел ночь в деревушке Барбоске. Хозяин мой, богатый морлак, по имени Вук Роглонович, был веселого характера, охотник до вина и хорошего стола. Жена его была еще прекрасна, а дочь, девушка десяти лет, имела весьма занимательное лицо и много любезности. Я изъявил желание провесть несколько дней в этом доме, в намерении осмотреть остатки древностей вблизи находившихся. Добрые люди тотчас уступили мне комнату без всякой платы; но сие благородное гостеприимство возлагало на меня обязанность оставаться столь долго за столом, сколько угодно было другу моему Роглоновичу а всякий, имевший когда-нибудь короткое знакомство с Морлаком, поймет всю тягость сего принуждения. В один вечер хозяйка с дочерью, посидевши с нами не более часа, простились; я, чтоб избавиться от угощений хозяина, забавлял его некоторыми песенками, как вдруг поражает нас страшный крик в соседственной спальне — мы тотчас вскочили, побежали, и ужасное зрелище представляется глазам нашим. Мать бледная с растрепанными волосами держала в своих объятиях дочь без чувства и еще более себя бледную, произнося пронзительные звуки: «Вампир, вампир! Моя бедная дочь умерла!» Мы между тем успели в скором времени привести в чувство несчастную Раву (имя дочери). Тогда она рассказала нам, что видела бледного человека в саване, который влез в окно, бросился на нее, укусил и чуть было не задушил. Она прибавила, что узнала в нем одного поселянина по имени Виркциана, умершего перед тем за две недели. На шее девицы было красное пятно, но я не знаю, было ли оно родимое или уязвление какого-нибудь насекомого. Я осмелился открыть им мое предположение, но отец оттолкнул меня с гневом, мать почла за неверного и подтверждала, что сама своими глазами видела вампира и совершенно узнала в нем Виркциана. Я принужден был молчать. Между тем несчастная Рава была в совершенном отчаянии; она ломала себе руки и кричала беспрестанно: «Неужели я умру в таких летах и не бывши замужем!» Набрали в деревне разного рода талисманов, какие только могли найти, и навешали их на шею Равы. Отец клялся, что на другой же день поутру выроет труп Виркциана и сожжет его в присутствии всех своих родственников. Ночь прошла в величайшем волнении, и ничто не могло успокоить несчастных родителей.

С рассветом вся деревня была в движении. Крестьяне, вооруженные ружьями и вилами (hanschars), крестьяне с раскаленными ухватами, а дети с палками и каменьями отправились шумною толпою на кладбище, возглашая проклятия вампиру. С величайшим трудом я мог продраться к могиле. Отрывание продолжалось долго, потому что всякий хотел принять участие; от этого беспорядка, наверное, произошло бы какое-нибудь несчастное приключение, ежели б не вступились два старика из деревни и не возложили работы на двух только крестьян. Едва с трупа сняли саван, как женщина, стоявшая подле меня, испустила такой пронзительный крик, что у меня волосы стали дыбом. «Это вампир! — закричала она. — Черви не прикоснулись к нему!» И сто голосов вдруг повторили. В то же время раздались ружейные выстрелы и раздробили на куски голову трупа, потом отец и родственники Равы рубили все тело своими длинными ножами. Женщины сбирали красную жидкость, текущую из ран, чтобы мазать оною шею больной. Многие молодые люди привязали потом труп к сосновому бревну и несли оный на костер сложенный перед домом Роглоновича, зажгли костер и сожгли труп с пляскою и криками. Несносное зловоние, за сим последовавшее, заставило меня удалиться в дом своего хозяина. Там множество было народу; мужчины курили табак, женщины толковали и делали тысячи вопросов больной, которая все еще была в крайнем изнеможении и едва могла им отвечать. Шея ее обвита была платками, намоченными кровью, которой красный цвет производил некоторую страшную противоположность с белыми полуоткрытыми плечами бедной Равы. Между тем скоро все разошлись, и я остался один из посторонних у хозяев.

Болезнь была продолжительна. Рава особенно боялась приближения ночи и всегда просила, чтоб кто-нибудь у нее сидел. Так как ее родители изнурены были от беспокойства и хлопот в прошедший день и не могли провесть другой ночи без сна, то я предложил им свои услуги, которые приняты были с признательностью. Я знал, что это не покажется для морлаков необыкновенным. Но я никогда не забуду ночей, проведенных без сна подле этой бедной девушки. При малейшем шуме, при малейшем треске пола, при малейшем дуновении ветра она вздрагивала. Во сне мучили ее ужасные грезы, и часто пробуждалась она, испуская страшные вопли. Чувствуя приближение сна, она мне часто говорила: пожалуйста, не спи, возьми в одну руку твой бич (rosaird), а в другую большой нож и стереги меня. Иногда она засыпала, держась за меня обеими своими руками. Мрачные мысли беспрестанно ее мучили. Она чрезмерно боялась смерти и почитала себя погибшею, несмотря на все доводы, которыми мы старались ее успокоить. Чрез несколько дней она чрезвычайно похудела, губы посинели и в черных ее глазах изображалось нечто дикое; я не мог на нее смотреть без внутреннего содрогания. Мне вздумалось подействовать на ее воображение приятным образом и притвориться, будто я угадываю ее мысли, но, к несчастью, я лишился всей ее доверенности, пошутив на счет ее легковерия. Таким образом, я совсем не успел в своем намерении показаться волшебником, который мог ее спасти; напротив с того времени ее положение становилось час от часу хуже. Накануне своей смерти Рава мне сказала: «Я умираю сама от себя. Такой-то (она назвала одного молодого человека) хотел меня увезти[77]; я ему отказала и потребовала у него сначала серебряной цепочки. Он отправился в Марсеску для покупки оной, и в это-то время пришел вампир. Но, — прибавила она, — ежели б меня не было дома, то он, может быть, умертвил бы мою матушку, а так все к лучшему». На другой день она позвала своего отца и заставила его обещать, что он сам отрубит у ней голову после ее смерти, чтобы она не сделалась вампиром. Потом обняла она свою мать и попросила ее сходить на могилу одного святого близ деревни, посвятить ему букет роз и после назад к ней принести. Я удивился нежным чувствованиям этой молодой девицы, которая хотела через сие ужалеть свою мать и избавить ее от страшного зрелища последних своих минут. После того исповедовалась она и приобщилась Святых Тайн с спокойствием духа. Чрез два или три часа она стала тяжело дышать и глаза ее сделались неподвижными. Вдруг она схватила руку своего отца, сделала движение, как будто хотела его обнять — и перестала жить. Болезнь продолжалась не более одиннадцати дней. Какое пагубное действие суеверия! Чрез несколько часов я простился с деревней.