Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

Стало прохладнее и значительно ветренее. Линия горизонта исчезла в тумане, видны только блеклые очертания Дурбана.

Лоцманский катер плывет к пароходу, который стоит на рейде. Иногда он проходит совсем внизу. Если бы лоцманский катер сделал небольшой крюк, то мог бы доставить нашу почту, если бы нашелся один умный человек и передал нашу почту на лоцманский катер, который раскатывает между стоящими на якоре судами.

Во всех проходах выкладывается проклятая рулонная бумага, одновременно моют тыльную сторону надстройки мостика, именно теперь, непосредственно перед погрузкой угля. Это типично!

Я сижу на своей койке, свою одежду я уже давно рассортировал, и вдруг резкие грохот и треск заставляют меня вздрогнуть: крышка люка! Наши крышки люков фирмы «МакГрегор» открывают, и я иду на палубу. Глядя на соты высотных домов, я ругаюсь со стариком: почему он не сказал мне, что наша цель — не гавань Дурбана, а рейд. Я исходил из того, что для нас на расположенном недалеко от города пирсе зарезервировано место и что мы, как штык, направимся туда. Ведь в конце путешествия необходимо почувствовать, что цель достигнута. Мы же достигли скучной глуши с силуэтами высотных домов и кораблей. Силуэты кораблей по меньшей мере хоть что-то оживляют, они меняют свое освещение. Город же — это нечто другое, как намалеванный лишенным фантазии художником кино безрадостный проспект современного портового города. Молы так плотно загораживают гавань впереди, что без бинокля я не могу разглядеть вход. Если бы не краны и плотно стоящие корабельные мачты, выступающие над молом, то гавань Дурбана показалась бы больше иллюзией, чем реальностью.

Неожиданно рядом со мной оказывается старик.

— Запасемся терпением, а потом попьем чаю, — говорит он голосом уставшего человека.

— Означает ли это, что у тебя есть чай?

— А мы можем попробовать заставить стюарда подсуетиться, — отвечает старик, несколько расслабившись.

Стюард действительно приносит чай. Старик, погруженный в свои мысли, говорит:

— Если это так начинается, то непременно затянется.

Я тоже настроен мрачно, но в моей мрачности вибрирует нервозность. Я и летаргичен и нетерпелив в одно и то же время. Теперь корабль не принадлежит ни открытому морю, ни защищающему порту. Его турбины больше не работают, ветер и течения двигают его вокруг якоря: корабль вращается вокруг якоря. Но это и все его движение. На таком судне в таком полумертвом состоянии раздражительность экипажа, я это знаю, может привести к желанию убить. То, что старик рассказывал о Лагосе,[47] было ужасно. Там суда иногда вынуждены месяцами «хиповать» на рейде при палящей жаре, так как возможности порта ограничены. Я представляю себе жизнь на перегретых от жары палубах корабля, как преддверие ада. По крайней мере от жары мы здесь не страдаем. Плотный туман отфильтровал светило, легкий ветерок веет со стороны моря. После обеда, который я без всякой охоты заглотнул, мы снова сидим в каюте старика.

— Ведь этот корабль является во многих отношениях символом, — говорю я после продолжительного времени, летаргически проведенного нами в наших креслах, и попивая, как в свое время колонизаторы.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает старик.

— Символом того, что в конце концов мелочность и нездоровая атмосфера на этом корабле одерживают верх. То же самое, что и в политике, как повсюду.

— Что-то ты в ударе? Ты что — имеешь в виду половые покрытия из поливинилхлорида и поручни перил, на которые ты постоянно жаловался?

— И их тоже! Но и глуповатые цветные гравюры на стенах салонов, дурацкие значки, к которым ты сегодня добавил еще один.

— Они — обычные. Ну, все равно — уж отведи душу!

— Речь идет не о финтифлюшках как таковых. Я мог бы привыкнуть и к стиральным машинам на каждом углу. На нормальном корабле они бы мне и наполовину не мешали. Несоразмерность невероятных технических издержек на реактор, на футуристическую для меня двигательную установку и омещанивания жизни на борту — это то, что меня бесит. Ты только оглянись вокруг у себя!

Я перевожу дух, а старик действительно осматривается в своей каюте.

— Ты имеешь в виду картины, которые написал мой преемник? Он художник-любитель и пишет во время рейса по образцам. Это же должно было бы вызвать твое одобрение!

— Так оно и есть! Пишет по образцам, как в детском саду. Немецкие сказки! Это как вышивание подушечек для софы.

— Только помедленнее, — говорит старик и смотрит на меня почти обеспокоенно, — что это на тебя нашло?

Но меня не остановить.

— А посмотри-ка на письменный стол и занавески! На этот отвратительный гарнитур из стола и кресел, на этот невероятный ковер, на благородные лампы! Все это чванливость мещанина — и к тому же точно соответствует внешнему виду судна.

— Ну да, — говорит старик успокаивающе, — ты же знаешь, что право решать было дано многим людям, а они были нужны, потому что должны были раздавать заказы. Возможно, не все вышло так… — Теперь старик делает хитрую мину и говорит: — Возможно, имелась в виду и своего рода маскировка, вероятно, хотели закамуфлировать исследовательское судно под нормальный корабль. Вспомни вспомогательные крейсеры, они этим также занимались — и успешно!

— А ты еще шутишь! Сознательно по-мещански, в это ты сам не веришь, это было бы ясной концепцией. Здесь нашла свое отражение общая ограниченность!

— Кроме тебя это никого не шокирует, — ворчит старик.

— И это имеет для меня силу символа. Это соответствует моему опыту, что, например, ученые, которые двигают вперед наш прогресс, почти все являются спаржевыми обывателями.

— Какими обывателями?

— Спаржевыми обывателями! Спаржа — это зеленое травянистое растение, относящееся к этим противным и красным гвоздикам с длинным стеблем, которые в свою очередь так хорошо подходят к химической завивке и бигудям.

— Продолжай спокойно в том же духе, — говорит старик и откидывается в кресле, — ты путаешь нас с космонавтами.

— Ну, и? Позволь тебя спросить — веришь ли ты, что жены офицеров появились бы на мостике в таких легких одеждах, если бы они не чувствовали себя здесь как в своих домах рядовой застройки или в своих коттеджах на две семьи? Здесь же лри оформлении интерьеров с большим совершенством воспроизведен вкус домашних хозяек из мелкобуржуазного общества…

— Ты закончил? — спрашивает старик с легким раздражением.

Но я качаю головой:

— Не совсем. Мне на это можно было бы наплевать, тебе тоже, в скором времени ты покинешь корабль. Но здесь с природной, такой чудовищной взрывной силы обращаются так, как будто речь идет о детских игрушках. Мы совершенно не созрели для обращения с тем, что нам дает наука в области техники, электроники или прочего прогресса. О духовном проникновении, — извини, это звучит чертовски напыщенно, — не может быть и речи. Отсюда мои сомнения и даже страхи. Окатыши, их я представляю себе красивыми и пестрыми: голубыми, желтыми, красными, как леденцы для милых малышей, такими пестрыми, что они подходят к таким же пестрым бигудям из пластика, используемым дамами наших офицеров.