Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин

Роман вывалился на обочину и рванул в кусты, где-то на улице Дорожной.

— Ты думаешь, нас нарочно закрыли? — спросила Аглая.

— Не знаю… Могли… Понимаешь, нам надо выработать хоть какую-то стратегию, иначе… Это ошибка.

У Хазина явно не было стратегии.

— Но… Дверь могла и сама захлопнуться.

— Верно, порой у событий есть и рациональные причины.

Роман вернулся, но в машину садиться не стал.

— Рома?

— Я пешком… — сказал он. — Мне… мутит сильно… Лучше пройдусь… Воды попью…

Роман махнул рукой и направился к колонке.

Я его понимал, блевать в присутствии нравящейся тебе девушки неприлично и ломает едва зародившуюся куртуазность. Бедный Рома. Я мог его поддержать и тоже покинуть машину, думаю, он надеялся на это, но я остался с Аглаей.

И мы поехали дальше.

— Возможно, нам не стоит пренебрегать противогазами, — сказал я. — Это глупо, но лучше иметь противогаз под рукой…

— Ты купил противогаз?

Я не ответил.

— У меня противогаз есть, — сказала Аглая. — У мамы, вернее. У нее радоновая паранойя, с такой невозможно существовать без противогаза.

— У всех в Чагинске паранойя, это состояние здешнего бытия.

Аглая высадила меня возле нашей колонки. Я долго мыл руки, держал голову под струей, пил, вода была слишком вкусной. Стоило погулять по примеру Романа, но я отправился в дом, хотелось осмыслить сегодняшний бросок.

Во дворе были заметны дневные работы Снаткиной, не очень понятные — кажется, Снаткина пыталась что-то достать из земли, сначала копала канаву в сторону забора, потом повернула ее поперек, но, углубившись на полметра, устала, бросила лопату и вернулась к телевизору.

На крыльце лежала велосипедная покрышка.

На веранде рассада в обрезанных пластиковых бутылках. В июне высаживать поздно, а у Снаткиной рассада, может, табак. Табак не высаживают в канаву…

На кухне на столе стояла миска с сухим горохом, а рядом буханка черного. Если нас хотели напугать… Я не мог понять, напугали ли меня. Может, напугать и не хотели, так, дружески припугнуть. Обозначить границы. Позвали в морг, закрыли, освободили…

В моей комнате светло и чисто, в морг нас позвала Аглая.

Я лег в койку и отметил, что пружина кровати приняла форму моей спины. Роман прав — нахождение вблизи мертвеца угнетает, едва опустившись на койку, я почувствовал, как устал. Но не усну. Буду лежать и думать…

Аглая позвала нас в морг.

А Хазин наживка. Пилот взвел пружину и… щелкнул нас по носу. В следующий раз он открутит нам башку. Снаткина тоже знала…

Телефон. Я ответил. Аглая.

— Ты дома? — спросил я. — Нормально доехала?

— Да… То есть нет, не дома. Я тут стою, у колонки.

— У какой? — не понял я.

— На углу. Выходите.

— Что случилось?

— Я жду.

Я выбрался из койки. Хотел бы не выбираться. Зимой есть надежда на буран, летом лишь наводнение спасет, но Чагинск на холме, наводнение не придет. В коридоре пахло укропным маслом. Дверь в большую комнату была приоткрыта, звуки из нее доносились странные, словно Снаткина учила плеткой дерматиновый диван. Хотел оценить, но решил не рисковать, заглянул к Роману. Никого.

Я вышел из дома.

Аглая сидела в машине у колонки. Выглядела болезненно и от этого еще красивее. Больные девушки красивее здоровых, их глаза сияют, глаза Аглаи сияли.

— С тобой все в порядке?

— Кажется, да… Похоже, простудилась немного. В этом дурацком морге было очень холодно… Горло слегка болит… А Рома где?

— Гуляет, — сказал я. — Не вернулся еще, ему немного плохо…

— Понятно… Залезай, Витя.

Я сел на пассажирское место. Аглая дышала в ворот шерстяной кофты.

— Что случилось?

Аглая расстегнула кофту, достала желтый пластиковый пакет.

— Курьер.

— Дневник? — спросил я.

— Да.

Она протянула пакет. Я взял. Пластиковый стандарт А4. Внутри на ощупь книжка, обложка твердая.

— Я не открывала, — сказала Аглая.

— Надо открыть.

Аглая спрятала ладони в рукава кофты.

— Я не могу. Не хочу…

Я не стал спрашивать почему.

— Я к дому подъехала и курьер как раз… Мать видела… Пусть у тебя лучше полежит, она начнет лезть, расспрашивать… Посмотришь, что там, я сейчас все равно плохо соображаю…

— Да, само собой.

— Спасибо!

Аглая вдруг поцеловала меня в щеку.

— Тебе лучше поспать, наверное, — посоветовал я. — Сегодня буйный день.

— Да, что-то нехорошо… Выпью чай с малиной.

— Или с имбирем. И с медом. Если есть аспирин, то можно таблетку растолочь.

— У моей матери очень много меда. И аспирина.

Поцелуй в щеку — это как? Это дружеский шаг. Шаг благодарности. Непредсказуемы результаты утреннего похода в морг. До обеда в морг, после обеда рандеву над хрустальной бездной. Интересно, как Аглая относится к Черногории? В Черногории полно нашего народа, она бы вполне могла вести свои кружки там.

— А сколько ей было лет? — спросила Аглая.

— Кому?

— Матери Кости?

— Не помню, — ответил я. — Наверное, около тридцати. Да, около тридцати — она как мы… как я то есть. Таких же годов.

Про льва, кстати, неплохо. Лев очнулся, а в доме дохлое зверье и коты-сатанисты.

— Ты езжай домой, — сказал я. — Лечись. А я тебе обязательно позвоню.

Аглая кивнула, я выбрался из машины, Аглая уехала, я вернулся домой.

Звуки истязания дивана прекратились, в наступившей тишине Снаткина услышала мои шаги по коридору.

— Девке своей скажи, чтобы бежала, — сказала Снаткина, не показываясь из комнаты.

Я замер.

— Бежать ей надо, — повторила Снаткина. — А то опоздает.

— Куда? — спросил я.

— Откуда, дурак, — ответила Снаткина.

Больше она ничего не сказала. Я поспешил к себе, закрыл дверь на крючок, задвинул занавески. Света хватало, поверх занавесок пробивалась яркая полоса, она упиралась в бревенчатую стену и словно заставляла ее светиться. Я сел на койку, притянул табуретку, положил на нее пакет. В последнее время с посылками не везет…

Я вскрыл пакет и осторожно вытряхнул из него дневник.

Ежедневник. Толстая книжка в клееной обложке, разрисованной синей ручкой, изображен самолет. Вернее, космический корабль. Или флаер. Бумага тонкая и серая, но на ощупь приятная и шершавая. Плетеная шелковая закладка, самодельная, я подумал, что, скорее всего, ее сплела Аглая.

Дневник до сих пор пах дымом, наверное, оттого что хранился недалеко от печки.

Красивый почерк. И, похоже, Костя Лапшин был человеком обстоятельным — на первой странице он честно рассказал про себя: К. Ф. Лапшин, 11 лет, г. Чагинск, тел. 2–48–86, школа № 2.

Сначала я не очень понял, почему одиннадцать, потом догадался, что Костя наверняка завел дневник раньше. Впрочем, дневником его назвать было сложно, я убедился в этом на следующей же странице. Скорее, заметки. Записи располагались явно не в хронологическом порядке — имелись пустые страницы,