Ребенок - Евгения Кайдалова

– Я говорю совершенно серьезно.

Софья Львовна нервно переплела пальцы.

– А как же Антон? Он будет с тобой согласен?

– Это мой ребенок, мне и решать.

– Но вы же с Антошей – одна семья!

Я горько рассмеялась. На лицо Софьи Львовны пришло выражение ужаса. Я ее прекрасно понимала: у нее на глазах рушился недавно обретенный, но успевший стать родным и привычным мир. Муж и сын, внук и невестка, все – в одном большом и радостном доме, а она согревает всех душевным теплом и поддерживает советом. И вот у идиллии подломилась опора… Хоть я ничего и не могла поделать, мне было больно за Софью Львовну: ведь я как никто другой знала, что испытываешь в момент крушения твоего мира.

– Значит, вот как… – произнесла наконец она. – Что ж, что ж…

– Так получилось. Я бы тоже хотела, чтобы мы могли остаться одной семьей.

– Я понимаю.

Разговор повис в воздухе. Дядя и тетя Антона закончили прополку и теперь разводили в банках удобрения, некрасивая девушка присела на веранде с книгой, а Илья с Антоном с обоюдным увлечением раскапывали кротовый холмик.

– Хорошо, – справившись с собой, смогла произнести Софья Львовна, – ты уходишь от мужа… от Антона – всякое бывает, хотя мне казалось… Но от ребенка ты не можешь уйти.

– Почему?

Софья Львовна посмотрела на меня так, что я поняла, каково было Христу услышать от Пилата вопрос: «Что есть истина?»

– Почему я не могу оставить его, если мне с ним плохо? А вам с ним будет хорошо.

– Лучше бы я ничего тебе не предлагала! Ты взяла бы няню, и у тебя не было бы никаких безумных мыслей.

– Да, конечно! – зло усмехнулась я. Я чувствовала, что внутри освобождается от сдерживающих его преград некий взведенный до предела механизм. Я должна была наконец-то выговориться и закрыть свой детский вопрос раз и навсегда. – Я, понятное дело, взяла бы няню, я вообще сделала бы все, чтобы освободиться от ребенка. Я бы работала целый день без перерыва, чтобы видеть его только спящим в кроватке. Я бы брала на себя любые сверхурочные дела, чтобы потом иметь возможность послать вместо себя домой деньги, а самой отправиться… да куда угодно! На тусовку к друзьям, в путешествие, в театр, кино, да просто гулять по улицам. Ведь я же нигде не была! Хочу поехать за границу: всегда мечтала – во Францию; хочу научиться плавать с аквалангом; хочу посмотреть, что такое Южные моря – я когда-то про них читала у Джека Лондона… Но пока у меня есть ребенок, я ничего этого не увижу! А я хочу сидеть в каком-нибудь культурном месте, а не на краю песочницы и разговаривать с людьми о книгах, а не об опрелостях. Хочу зайти в университет, позаниматься пантомимой, а потом спуститься и послушать, как играет органный класс. Хочу по выходным плавать в бассейне и играть в боулинг. Хочу просто жить, жить, а не заниматься ребенком!

Кажется, во время своей тронной речи я плакала. Да, точно – я вытерла мокрые глаза рукавом. Софья Львовна мягко взяла меня за руку:

– Деточка, ты просто устала. Кто угодно устал бы на твоем месте в твоем возрасте. Но это пройдет. И когда ты немного отдохнешь, ты поймешь, какая ерунда вся эта работа, путешествия, друзья по сравнению с тем счастьем, которое у тебя есть!

– Я, оказывается, счастлива?

– Да, это счастье – быть матерью!

– Спасибо, я уже побыла матерью. Теперь я хочу побыть человеком.

Глаза Софьи Львовны, с надеждой обращенные ко мне, потухли. Она отпустила мою руку.

– Раз так, то мне стоит действительно взять ребенка себе.

– Я буду рада тому, что он в хороших руках.

– Может, все-таки передумаешь? Будем считать, что этого разговора не было, что ты просто сорвалась, наболтала ерунды…

Я покачала головой.

– Ты вернешься к ребенку, ты не сможешь без него. Он – самое прекрасное, что есть в твоей жизни.

Я снова покачала головой. Софья Львовна измученно вздохнула:

– Ну что я еще могу тебе сказать? Если нет, то ты свободна.

Я не сразу вникла в смысл ее слов, так непривычны для меня они были.

– Ты свободна, – глухо повторила Софья Львовна, опустив голову. – Илюша останется здесь, а ты… иди, живи, если сможешь.

– Смогу.

Я поднялась с места. Прошла в дом и собрала сумку, с которой приехала на дачу. Мысли работали как хорошо смазанные шестеренки. Где жить? У Антона больше нельзя. Значит, буду снимать. Прямо сейчас поеду в университет, найду Серафиму, заплачу за комнату в общаге. Я вышла из дома с сумкой через плечо. Софья Львовна отвернулась, чтобы на меня не смотреть, Илья с Антоном были заняты друг другом, а прочие родственники находились где-то на заднем дворе. Я глубоко втянула в себя воздух и быстрым шагом вышла за калитку. Не оборачиваться и ни с кем не прощаться! Иначе я превращусь в соляной столб.

– Пфам! – завопил Илья за моей спиной. Это означало «сам». Наверное, в их с Антоном совместной игре ребенку хотелось что-то сделать самостоятельно. Как много новых слов у него появилось! Я на мгновение замерла на месте. Потом снова тронулась вперед.

«Это пройдет! – внушала я себе. – Эта боль должна утихнуть». Да, тяжело и страшно навсегда оставлять пусть и не часть себя самой, но часть своей жизни. Неполных два года и предшествовавшие им девять месяцев труда, усталости и надежд, но ты должна это оставить, если хочешь остаться в живых.

«А если я просто храбрюсь?» – спросила я себя метров через десять, вновь сделав непроизвольную остановку. Вдруг я действительно не смогу лишиться ребенка? Ведь не смогла же я это сделать много месяцев назад, когда впервые узнала о перешедшем мне дорогу эмбрионе. Тогда я осознала, что не смогу, как прежде, есть и спать, любить Антона и, кипя энергией, приходить в офис, если совершу убийство. Что, если сейчас я не смогу жить, совершив предательство?

– Пфам – яга!

«Сам – ягоду!» Во что они, интересно, там играют? Я вспомнила, что по приезде на дачу Антон стал учить Илью срывать ягоды зубами с ветки… Но во что я превращусь, если сейчас не выдержу и останусь? Белка в колесе: работа – ребенок, ребенок – работа. А работа, между прочим, будет уже не в радость, а от сих до сих, ни засидеться на совещании, ни допоздна вести переговоры (мне же надо к ребенку!). Сотрудник, нервно срывающийся с места, едва стрелка часов отметит конец официального рабочего дня, не имеет шансов стать руководителем. Значит, так я и останусь скромной работягой у подножия служебной лестницы, утопив все свои способности в материнской любви. Я буду возвращаться с работы домой, угрюмо перебирая в уме нереализованные возможности, а вернувшись, буду каменеть душой при виде Антона, знакомого лыжника, не поддержавшего меня когда-то на крутом вираже. И такой жизни с осиновым колом в душе и стиснутыми до скрипа зубами я не вынесу.

Я заставила себя сделать несколько шагов вперед, потом пошла быстрее. Я должна уйти от ребенка, если хочу быть человеком. Я это сделаю, я смогу! Нет… Да! Нет… Да! Боже!