Клоун Шалимар - Салман Рушди

Тогда что же такое справедливость? Может, горюя по зарезанному отцу, она оплакивала (на самом деле она не заплакала ни разу) человека виновного? А убивший его Шалимар на самом деле служил орудием справедливого возмездия, исполнившим приговор некоего высшего суда в наказание за неведомые миру, нигде не зафиксированные преступления? Если следовать принципам «кровь за кровь» и «око за око», то ведь неизвестно, сколько тех самых очей закрылось из-за косвенных или прямых действий Макса, — пара, сотня, тысяча или сотни тысяч? Как знать, сколько охотничьих трофеев украшает, словно оленьи головы, потайные стены его прошлого?

Грань между праведным и неправедным стала зыбкой, слова теряли свои устойчивые смыслы. У нее возникло ощущение, будто ее Макса убили снова: на этот раз его убили хвалебные голоса. Тот, кого она знала, исчез, и на его месте возник другой, абсолютно чужой Макс-клон. Он передвигался по горящей, опустошенной земле — поставщик оружия, изготовитель диктаторов-марионеток, вдохновитель террористов. Он торговал будущим — единственной валютой, более прочной, чем доллар. Манипулятор и благодетель, филантроп и диктатор, творец и разрушитель, он спекулировал по-крупному на самом мощном и наименее контролируемом из всех валютных рынков, он продавал будущее наиболее перспективным покупателям. Фальшивой, похожей на оскал смерти улыбкой Власти он улыбался всем жадным до будущего оголтелым ордам планеты: врачам-убийцам, фанатичным борцам за «святое дело», воинствующим отцам церкви, финансистам, миллиардерам, безумным диктаторам, генералам, продажным политикам и бандитам. Он был поставщиком самого опасного наркотика-галлюциногена — будущего для избранных клиентов, готовых пресмыкаться за это будущее перед страной, которая им торговала. Макс-невидимка, Макс-робот, воплощение аморальной мощи приютившей его страны.

Ее телефоны звонили не переставая, но она не отвечала на звонки. Ее домофон надрывался, но она никого не впускала. Ее друзья тревожились, они оставляли полные сочувствия голосовые сообщения, они толпились под балконом: «Перестань, Индия, ты всех нас пугаешь!» — кричали снизу, но она держала глухую оборону, в чем ей помогали Ольга-Волга и пара полицейских, сменявшихся каждые два часа. «Никого не пускать», — распорядилась она, и эта ее инструкция выполнялась неукоснительно. Ее лучшая подруга, темпераментная и жесткая итальянка, занимавшая высокий административный пост, тоже прислала ей сообщение, выразив всеобщее настроение: «Послушай, солнце мое, мы понимаем твое горе, — у тебя умер отец, это печально, это просто ужасно, нечего и говорить, а о нас ты подумала? Мы все умираем от беспокойства за тебя. Надеюсь, ты не хочешь, чтобы на твоей совести оказалось еще несколько летальных исходов». Но даже самые близкие ее друзья стали казаться ей невзаправдашними. Никто не имел к ней доступа — ни приятель-продюсер, в свои сорок восемь только что благополучно переживший инфаркт и теперь горячо агитировавший всех коллег за шунтирование; ни ее личная тренерша (в настоящее время в браке не состоящая), чьи яйцеклетки помогли появиться на свет четырем младенцам (при этом своих детей она так и не завела); ни даже ее друг (а в прошлом любовник), музыкальный менеджер (название его коллектива менялось чуть ли не каждый день, но едва он успевал заключить контракт, как группа сразу переворачивалась кверху брюхом, так что его стали чураться, как нечистой силы); ни даже близкая приятельница, порвавшая с мужем из-за его храпа: ни ее хороший знакомый, бросивший жену и избравший спутником жизни своего тезку; ни приятель-грек, потерявший почти все свои деньги на сделках через Интернет; ни все прочие друзья, никогда не разорявшиеся, потому что никогда не имели за душой ни гроша, а также ее кинооператор, ее звукорежиссер, ее бухгалтер, ее врач. Ни с кем она сейчас не могла общаться, кроме себя самой. Исключение составляли лишь ее мертвый отец и его убийца, а еще ее инструктор по боксу Джимми Фиш, да и то лишь тогда, когда она встречалась с ним один на один на ринге.

Фиш, немолодой крепыш-итальянец с плоским носом, иссиня-черными волосами и мощными бедрами, был все еще по-своему красив. Он дрался не в полную силу, хотя это отнюдь не означало, что его удары не были болезненными. В первый раз, когда он нанес ей удар в живот, чтобы не бить в грудь, она была потрясена, даже чуть испугана, но сохранила хладнокровие и через несколько мгновений нанесла ему два коротких удара в подбородок, с удовлетворением заметив, как в глазах его сверкнула с трудом сдерживаемая ярость. Он предложил сделать перерыв. Оба они тяжело дышали.

— Послушайте, — сказал Джимми, — вы привлекательная женщина, и не думаю, что вас устроило бы, если бы ваша внешность непоправимо пострадала.

Индия передернула плечами:

— По-моему, сейчас досталось вам, а не мне.

Фиш укоризненно покачал головой и заговорил с ней медленно, назидательным тоном, каким говорят с ребенком:

— Вы кое-чего не учли. Я был одним из лучших в полутяжелом весе, заметьте — одним из лучших. Я дрался на ринге с такими людьми, против которых вас бы не только на ринг не выпустили, но даже карточку с номером раунда держать не доверили. Думаете, вы можете меня одолеть? Я профессиональный боксер, дорогая моя. Понимаете, что это значит? По сравнению со мной вы просто шофер-любитель. Не заставляйте меня бить вас по-настоящему. И тренируйтесь себе в полное удовольствие, поддерживайте тело в тонусе, берегите его, оно у вас, можно сказать, национальное достояние. Работайте с тем, что дал вам Господь, и перестаньте мечтать о несбыточном. Думаете, я тут с вами бьюсь всерьез? Глубоко ошибаетесь, детка. Меня вам не побить никогда. Только попробуйте — я из вас тут же дух вышибу. А теперь послушайте меня внимательно. Это профессия серьезная, и вы в ней человек сторонний. Вы — Кей Корлеоне[37]. Не побить вам меня.

Их перчатки на долю секунды соприкоснулись, она встала в стойку, подпрыгивая и разминаясь.

— Мне нечего вам ответить, — отозвалась она. — Я сюда хожу не для бесед.

Ее отец был убит мужем ее матери. Этот существенный, многое объясняющий, поразительный факт всплыл в ходе расследования, и преступление, поначалу выглядевшее как политическое, приобрело совсем другой, частный характер — в той мере, в какой понятие частной жизни еще имело право на жизнь. Убийца, вне всякого сомнения, был профессионалом, однако с этого момента аспект возможной связи убийства с политическими интересами Америки в Южной Азии и с возможной реакцией на это в лабиринтах параноидального мира муджей и джихади, как и связь его с прочими геополитическими извивами, отошли на второй план, и было сочтено, что с большой долей вероятности этот аспект может быть вообще исключен в качестве мотива. Картина значительно упростилась и свелась к привычному сюжету: обманутый, ныне отомстивший супруг и подлый, ныне почти обезглавленный соблазнитель, сошедшиеся в прощальном, смертельном объятии. Мотив, следовательно, был лишен всякой оригинальности, он напрашивался сам собой и укладывался в давно известную формулировку: «Шерше ля фам». Индии сообщили настоящее имя убийцы, и оно показалось ей гораздо более похожим на вымышленное, чем то, которое он себе придумал. Были получены данные и о девичьем имени ее матери, правда Индии оно уже было известно, она обнаружила его в микрофильме подшивки «Индиан экспресс» в Библиотеке Британского музея. Имени этого она никогда не слышала ни из уст отца, ни от женщины, у которой прожила полжизни, — не слышала ни разу за свои без малого четверть века. Макс упомянул ее мать лишь однажды, да и то назвав ее именем легендарной красавицы, роль которой она исполняла, — Анаркали, и Индия, наблюдавшая в тот момент за отцом так, как умеют наблюдать только дети, заметила на его лице выражение, которое, как ей стало ясно позже, появлялось всегда при воспоминании о ее матери: неприкрытое вожделение, смешанное с чувством стыда, тоски и чего-то темного, — было ли это предчувствие собственной смерти или предчувствие того, чем закончится история именно этой Анаркали? Что касается женщины, которая не была ей матерью, той, у которой она жила ребенком, то в редких случаях, когда Индии удавалось разговорить ее, она всегда называла ее родную мать не иначе как «парамур» — любовница («Любовница твоего отца», — говорила она), а если Индия продолжала ее расспрашивать, резко отвечала: «Довольно. Больше мы о ней говорить не будем». Однако колесо судьбы повернулось, и теперь имя той женщины больше не произносилось вслух, во всяком случае Индией, в то время как имя ее родной матери слышал весь мир, по Си-эн-эн, например.