Аракчеев - Владимир Томсинов

«Сиятельнейший граф! — восклицал в письме к Аракчееву от 5 января 1819 года Петр Коваленский. — Рука ваша открыла меня из пыли; она пробудила слабые мои способности; она озарила их всемилостивейшим вниманием с Престола. От сей Благодетельной десницы чаю себе развития и в силе умственной и в бодрости духа. Осмеливаюсь воззвать на жребий мой могучее вашего сиятельства предстательство».

Столь же возвышенную поэму слал Аракчееву под Новый 1825 год некто Александр Яковлев из Холуницкого Завода: «Сиятельнейший граф, Милостивейший Государь и Благотворитель! Минувший в вечности! Но все добрые дела людей останутся для потомства в будущность — примером. На скрыжалех истины вижу я вписанное Имя Вашего Сиятельства. Да сияет оно светом немерцаемым и на сей Новый Год! и на многие будущие. Забывая прошедшие горести бренной жизни моей, объемлемый восторгом надежной радости в излиянии сердечных моих преданных к Вам чувств, поздравляю Ваше Сиятельство с Наступающим Новым Годом».

Чаще всего хвалебные оды и поэмы в прозе писались в адрес Аракчеева ко дню его рождения, к Новому году или Пасхе. Но нередко желавшие излить свои чувства находили для этого иной повод.

Так, издатель Василий Григорович посылал Алексею Андреевичу шесть книжек издававшегося им «Журнала изящных искусств» и при этом счел необходимым написать ему о своих чувствах: «Вам, Сиятельнейший граф, я представляю мое произведение, ибо вы любите все отечественное, любите труды полезные и смею надеяться, что Ваше Сиятельство удостоите снисходительного внимания вашего и издание и издателя. Приучась с младенчества моего видеть в особе вашей вельможу-патриота, я счастливым себя почитаю, что могу ныне хотя слабым образом изъявить вам чувства глубочайшего моего высокопочитания и преданности беспредельной». Очевидно, что автор этого письма был предельно искренен в своих чувствах к Аракчееву, который любил все отечественное и являл собой редкий в России тип вельможи-патриота.

Николай Бестужев-Рюмин, узнав, что Аракчеев, знакомый с ним в свои молодые годы, помнит его, буквально зашелся от радости. Выражая ее в письме к графу, он писал 9 января 1819 года из Вологды: «Глубочайшее почтение и совершенная преданность моя к особе Вашего Сиятельства всегда были и есть неограниченны, и оные от искренности души моей изъявлять много крат намеревался и столько ж крат робел и не осмеливался, даже и после того, когда усерднейшая благодарность бы моя меня обязывала, за зделанный вопрос обо мне у человека моего, ехавшего мимо Грузина, но как осмелиться обременить, представлял себе. Зная, что вашего сиятельства и усердная служба, возводя вас к славе имени вашего, а вместе с оною и обременясь делами и как думать и надеяться могу, чтоб вы, ваше сиятельство, Милостивейший Государь, имели время вспомнить в счастливую молодость вашу знакомым меня, бывшего всегда вам преданным и почитающим вас. Сиятельнейший Граф! Я ничего не желаю более как только того, что естли изволите таковым меня вспомнить и тем самым обновить жизнь мою и снова ощастливить преданнейшего всегда вам душою и сердцем»[176].

Алексей Андреевич принимал лесть не без удовольствия, для сановника лесть не просто хвала, а и признак могущества: льстят — значит, признают, что ты в чести и силе, перестанут льстить — готовься к отставке. Но если кто надеялся одной лестью завоевать или восстановить благорасположение к себе Аракчеева, тот глубоко ошибался. Сделать сие можно было прежде всего усердием, рвением по службе, лучшим исполнением дел, как не раз указывал сам граф. Это хорошо понимал генерал А. П. Ермолов, назначенный в 1816 году командиром отдельного Грузинского (с 1819 года — Кавказского) корпуса и управляющим гражданской частью на Кавказе. «Вашему сиятельству, как благодетелю моему и милостивому начальнику, — писал Ермолов Аракчееву в январе 1817 года, — предлежит труд дать мне ваше наставление и поддержать меня вашим покровительством, справедливым и сильным. Я смею уверить вас, что ничего не сделаю, что было бы не достойно вашей защиты, а в важных случаях всегда спрошусь прежде. Но впрочем, сколько ни лестно место мое, но лучше лишусь его, нежели занимать буду бесполезно и слабо, ибо я тверд в моих правилах».

Вступивший в службу без покровителей, вынужденный находить себе их сам, Алексей Аракчеев рано выработал в себе способность чувствовать и понимать людей. С годами эта способность в нем только усовершенствовалась. Он легко отличал истинные душевные движения от ложных, естественные чувства от искусственных, напускных.

M. M. Сперанский, слывший за человека крайне осторожного во взаимоотношениях с людьми, по-особенному был осторожен в общении с Аракчеевым. Кому другому Михайло Михайлович мог предложить обыкновенную лесть — милостивого государя графа Алексея Андреевича он потчевал лестью изысканнейшей, обильно политой соусом уверений в искренности и чистоте помыслов.

«Получив известие о покупке в казну Великополья, спешу принести вашему сиятельству благодарность искреннюю, совершенную, — обращался Сперанский к Аракчееву из Пензы 18 марта 1819 года. — Слово дано человеку для выражения его мыслей; но лесть и страсти так его обезобразили, что теперь для выражения истинных чувств благодарности осталось почти одно молчание. Я бы не молчал в Грузине: там по лицу умеют различить истину от лести, и правдивый характер хозяина дает и гостям пример и наставление». 27 марта 1825 года Михайло Михайлович писал графу: «Милостивый Государь Граф Алексей Андреевич! С светлым праздником Воскресения Христова приношу вашему сиятельству искреннее поздравление. Праздники, в столице шумные, в Грузине имеют истинное свое достоинство. Там добрые христиане, окружив вас в простоте сердца, без лести скажут вам, как дети отцу: Христос воскрес. Повторю с ними не по обычаю, но по чувству истинному: Христос воскресе и да воскресший на небеси, воскреснет и в сердцах наших верою, надеждою и любовию, тремя величайшими благами, какие могут быть даны человеку»[177].

Трудно сказать, каким образом завелась в России среди ученого люда традиция метить деятелей прошлого этим странным клеймом: «передовой» — «консервативный», «прогрессивный» — «реакционный», «хороший» — «плохой» да сортировать, точно вещи по полочкам: эту — на видное место, на свет, а эту — в дальний угол, во мрак, эту — повыше, как украшение, а эту — вниз, под ноги! Но в середине XIX века традиция сия была уже в силе. Аракчеев и Сперанский получили каждый по клейму и соответствующему месту на исторической полке. Аракчеев с клеймом «реакционера» был задвинут в ряды деятелей низшего сорта, а Сперанского в звании «реформатора» и «передового» водрузили на место «светил». Между тем, будучи живыми людьми, они носили в себе и доброе и злое, и передовое и консервативное. В каждом из них столько было намешано самого разного, что, право, можно лишь подивиться той легкости, с какой современники и историки судили их.

Г. С. Батеньков работал под началом обоих этих людей и, близко с ними соприкасаясь, составил довольно прочное мнение о каждом. В воспоминаниях, записанных Гаврилой Степановичем во время заключения в Петропавловской крепости, он рассказал о том, как осенью 1822 года граф Аракчеев пригласил его в Грузино и уговорил поступить к нему на службу. По словам Батенькова, Сперанский, узнав об этом приглашении, дал ему следующие советы: «1) Ничего никогда с ним не говорить о военных поселениях. 2) Ежели не хочу быть замешан в хлопоты, вести себя у графа совершенно по службе и избегать всех домашних связей. 3) Никогда не давать графу заметить, а лучше и не думать, что я могу кроме его иметь к Государю другие пути»[178]. Гаврила Степанович эти советы исполнил в точности и три года служил при графе в качестве статс-секретаря.