Аракчеев - Владимир Томсинов

Взыскание денежных сумм со смоленских крестьян в уплату полученного в 1813 году зерна было приостановлено Александром на целый год. Графу Аракчееву Его Величество выслал официальное распоряжение, в котором начертал обширную программу действий по оказанию помощи Смоленской губернии, более всех других пострадавшей во время прошедшей войны. «Желая сколь возможно скорее приблизить сию губернию к первобытному состоянию, — писал Александр Аракчееву, — я намерен усугубить к тому способы дарованием жителям ее новых вспоможений. Но чтобы сии вспоможения были ближе к существенным надобностям каждого и могли достигнуть своей цели, для сего признав необходимым: предварительно иметь полные сведения о нуждах их; отличить страждущих от терпящих; постановить правила оказанию пособий тем и другим; первым определить оные без возврата, в виде подаяния, другим хотя с возвратом, но чрез такое время, в продолжение коего не чувствительно бы они могли заплатить то, что будет им выдано; и наконец, обеспечить казну в верном возврате выданных им сумм. Все сие, конечно, никто лучше и правильнее распорядить не может, как то же самое дворянство смоленское, для которого непосредственно предполагается мною вспоможение, составя из себя комиссии по уездам и общую в губернском городе; а вашему трудолюбию и известной мне чувствительной душе вашей препоручаю наблюсти за всем оным. Вследствие сего вы не оставите дать от себя нужные правила к составлению комиссий, действуя в прочем чрез гражданского губернатора и губернского предводителя и требуя от всех мест и лиц нужных вам сведений».

7 ноября 1824 года в Санкт-Петербурге случилось невиданное прежде по своему масштабу наводнение. Оно стало громадным бедствием для тысяч людей, которые в результате его лишились имущества и крова над головой. Многие из жителей столицы погибли в наводнении. На следующий день, 8 ноября, граф Аракчеев писал императору Александру:

«Я не мог спать всю ночь, зная ваше душевное расположение, а потому и уверен сам в себе, сколь много ваше величество страдаете теперь о вчерашнем несчастии. Но Бог, конечно, иногда посылает подобные несчастья и для того, чтобы избранные Его могли еще более показать страдательное свое попечение к несчастным. Ваше величество, конечно, употребите оное в настоящее действие. Для сего надобны деньги, и деньги неотлагательные, для подания помощи беднейшим, а не богатым. Подданные ваши должны вам помогать, а потому и осмеливаюсь представить мои мысли.

Вашим, батюшка, благоразумным распоряжением с моими малыми трудами составлен довольно знатный капитал военного поселения. Я, по званию своему, не требовал из онаго даже столовых себе денег. Ныне испрашиваю в награду себе отделить из онаго капитала один миллион на пособие беднейшим людям. За что, конечно, Бог поможет делу сему с пользой для отечества и славой вашего величества еще лучшим образом в исполнении своем продолжаться.

Учредите, батюшка, комитет из сострадательных людей, дабы они немедленно занялись помощию беднейшим людям. Они будут прославлять ваше имя, а я, слыша оное, буду иметь лучшее на свете сем удовольствие».

Император отвечал в тот же день: «Мы совершенно сошлись мыслями, любезный Алексей Андреевич! А твое письмо несказанно меня утешило, ибо нельзя мне не сокрушаться душевно о вчерашнем несчастии, особливо же о погибших и оплакивающих их родных. Завтра побывай у меня, дабы все устроить. Навек искренне тебя любящий Александр».

Подобными письмами император Александр и Аракчеев обменивались друг с другом регулярно, причем особенно часто в последние десять лет царствования. Знал бы об этих письмах Ф. Ф. Вигель, верно, не заявил бы в своих «Записках», что граф Аракчеев был употреблен Александром в конце своего царствования «как мщение всему Русскому народу». И Лев Толстой, знай об Аракчееве более того, что сообщалось о нем в мемуарной литературе, верно, не представил бы его в «Войне и мире» человеком, «не умеющим выражать свою преданность иначе как жестокостью». И не появилось бы в его романе следующих строк: «В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нервов переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски-благородном и нежном характере Александра»[174].

При чтении мемуаров, писанных современниками Аракчеева, и трудов историков возникает ощущение, что никто и никогда в России не был ненавидим так, как ненавидели этого человека. Но содержание писем, которые писались в адрес графа, показывает, что мало на кого из русских сановников изливалось при их жизни столько елейных слов, сколько лилось на Аракчеева в последнее десятилетие Александрова царствования. Алексей Андреевич заботливо собирал эти письма — как будто хотел предъявить их немилосердному к нему обществу: если я действительно так плох, как говорят повсюду в России, то почему мне слали такие письма?!

Современники Аракчеева легко вспоминали впоследствии, сколько эпиграмм на графа ходило тогда в России: «Девиз твой говорит, Что предан ты без лести. Поверю. — Но чему? — Коварству. Злобе. Мести». «Не имев ни благородства, ни чести, можешь ли быть предан без лести!» (авторы обеих неизвестны). И какие злые сатиры сочиняли «благородные» люди: «Надменный временщик, и подлый и коварный, Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный, Неистовый тиран родной страны своей, Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!»[175] Но не хотели вспоминать современники, сколько писалось в адрес графа хвалебных од. К примеру, перед Новым 1820 годом Алексей Андреевич получил такое вот стихотворение — причем от человека, не назвавшего себя:

А уж сколько получал граф поэм в прозе — и вовсе не счесть! Будущий декабрист барон В. И. Штейнгейль поздравлял его письмом от 1 января 1819 года с Новым годом: «Удостойте принять сие поздравление с тем же милостивым снисхождением, с тою же благосклонностью, какими Вашему Сиятельству благоугодно было лично меня очаровать. Простите великодушно, что осмеливаюсь так выразиться: будучи вскормлен в Камчатке, воспитан в морском корпусе и потом образован единственно горестными опытами в диких и отдаленных странах Сибири, я не обык иначе говорить, как по чувствам моего сердца. И если б они не были чисты, благородны, бескорыстны, я не смел бы взирать на Вас, не только беспокоить столь высокую особу уверениями в том, что до конца дней сохраню к Вашему Сиятельству чувствование живейшей благодарности, искренней преданности и нелестного глубочайшего почтения».