Живая душа - Владимир Максимов

* * *

Позавтракав, мы с Ритой вновь забрались на сеновал и, лежа на широком обшитом зелёной материей одеяле с кое-где торчащей из него ватой (одеяло это нам выделил Гоша), болтали обо всём, что придёт на ум. В долгих паузах нашего необязательного, с ленцой, разговора мы с удовольствием слушали приятный, какой-то плавный шум дождя. Глаза непроизвольно закрывались, и нас клонило в сон.

– Ну что вот можно делать в такую погоду в деревне? – щекоча мне шею соломинкой, чтобы я не заснул окончательно, спросила Рита.

– Можно вести философские беседы, решая неразрешимые загадки бытия. Можно читать хорошую книгу. Можно спать или безумствовать. Что из этого перечня предпочитаете вы, мадам?

– Если под безумствами подразумевается то, что было ночью – тогда, несомненно, безумства!

Ничего больше не говоря, Рита решительно спихнула меня с ватного одеяла на недовольно зашуршавшее сено. Быстро покрыла его простынёй, подоткнув под него её края. Так же поспешно разделась и легла, укрывшись уже другим, более легким, пуховым, одеялом (тоже вчерашний дар Гоши), малиново краснеющим в четырёхугольном вырезе белоснежного пододеяльника и почему-то напомнившем мне вылезающее из кастрюли тесто.

Взгляд у Маргариты был призывный, кокетливый, нетерпеливый и задумчивый одновременно. И во взгляде этом, в его непостижимой глубине, я тонул безвозвратно, как в омуте. Причём тонул добровольно…

Иногда она, казалось, теряла ощущение реальности, и я опасался, что её, уже не сдерживаемые ничем то ли блаженные стоны, то ли дикие крики могут быть услышаны в доме Гоши… Хотя это было маловероятно. Уж больно из добротных брёвен он был сложен да и стоял от сенника не близко.

А потом мы беспробудно спали до обеда, прильнув друг к другу. Боясь разлучиться даже во сне.

А затем дождь прекратился. Быстро разъяснело. Брызнуло солнце! И всё заблестело, заискрилось вокруг.

Наскоро перекусив, решили прогуляться по берегу Байкала и дошли, – под мерный шорох его тихих, накатывающих на прибрежный песок волн, – до пади Сенной…

Частенько во время этой прогулки, украдкой поглядывая на задумчивую Риту, я размышлял о том, что прежде, до неё, после близости с женщиной желание тот час уйти, побыть одному, всегда преобладало у меня над желанием остаться. А вот теперь… Но…

* * *

Елена наливала уже по третьей рюмке коньяка, и разговор, по мере увеличения в организме алкоголя, становился всё непринужденнее и откровенней.

– Встречаешься, хоть иногда, со своей «королевой Марго».

– Нет, – честно ответил я и, пожалуй, впервые за многие годы не почувствовал горечи от подобного ответа. «Значит наконец-то отболело. Стало золой…»

– Но всё-таки помнишь её, – не унималась Елена, и виделось, что ей хочется что-то решить, прежде всего, для самой себя.

– Скорее, вспоминаю иногда, как вспоминают минувшие годы. И, давай прекратим этот никчемушный разговор.

– Давай, – согласилась Елена, вновь наполнив рюмки, тем более, что время давно уже шагнуло за полдень и можно пить, не угрызаясь совестью. Я вот всё раньше Георгию говорила, – продолжила она, – когда ты в «сексуальный загул» ушёл после расставания с Марго, что Ветров просто соответствует своей фамилии и что ничего путного, в первую очередь для него, от этой смены лиц, девиц, как от смены декораций, не будет… А ты, говорят, со своей женой живёшь душа в душу. Хорошим семьянином стал.

– Кто говорит?

– Не важно.

– Не верь – врут, – почему-то захотелось мне раззадорить Елену.

– Расскажи о ней. Какая она? Чем занимается? Красавица небось? У тебя ведь все твои «кузины» очень славненькие были. Да, и женился ты, насколько мне известно, поздно.

– Да, у меня всё происходило поздно. – Может быть, после коньяка потянуло вдруг пооткровенничать. – Поздно женился. Поздно написал свой первый рассказ – мне уж тогда тридцать исполнилось. И очень долго, кстати, верил в людскую порядочность, в незыблемую прочность достойных человеческих отношений и глубоких чувств.

– Теперь, стало быть, не веришь? – задумчиво обронила Елена.

– Отчего же, верю. Только круг очень сузился, тех, кому верю.

Мне вспомнилось, как милая, глупенькая, очень симпатичная девушка, с которой я встречался до Маргариты, сообщила мне, с невинностью во взоре и, скорее всего, из добрых побуждений, что: «Ритуля никогда не упустит случая пофантазировать на стороне, как бы она не любила. Уж я-то её хорошо знаю. Да и со своим бывшим приятелем – стоматологом, она время от времени, насколько мне известно, встречается. Это ты, злодей, бросил меня, бедную девушку, сразу же, как с Риткой познакомился», – кокетливо улыбнулась она и добавила: – Может, вернёшься? Я всё прощу».

– Подумаю, – пообещал я, проводив мою бывшую недолгую подругу до автобусной остановки и поблагодарив «за ценную информацию», «за трогательную заботу о моей ничтожной персоне», «за готовность вернуться в мои объятия», в общем, за всё то, за что благодарить её мне совсем не хотелось. Ибо я чувствовал, что после её незатейливой болтовни, «между прочим», при этой нашей случайной встрече во мне как будто бы что-то обрушилось.

После этого разговора я и попросил известного в нашем городе поэта, который «коллекционировал женщин, для счёта», как коллекционирует редкостные экземпляры бабочек профессиональный энтомолог, чтобы он, «хотя это и вряд ли ему по силам», попытался соблазнить Маргариту. Тем более что предстоял концерт, на котором разные композиторы и коллективы будут исполнять его песни. Об этом предстоящем концерте, как грандиозном событии в нашем городе, много писала местная пресса. И Рита просила достать на него билеты.

Дня через два после концерта, – на который я, сославшись на неотложные и срочные дела, не пошёл, отправив туда только Риту, – заглянул к поэту, разбудив его в середине дня.

Заваривая на кухне, где мы сидели, кофе, он с ленцой сообщил мне:

– Задание выполнено… Было много шампанского, хорошей музыки и великолепного секса. Знаешь, она весьма изобретательна в этих делах, – позёвывая, сообщил поэт. – И я даже благодарен, что ты мне её порекомендовал, – отхлёбывая кофе, продолжил он уже с приятной улыбкой.

Всем существом своим я почувствовал, что он говорит правду.

Остатки невидимой конструкции, на которой держалось моё Я, рухнули окончательно и погребли моё существо под своими обломками.

– Может быть, рюмочку коньяка? – спросил уже окончательно проснувшийся поэт.

– Можно, – отозвался я, приняв свой голос за далёкое эхо, вынимая из подвесного шкафчика стакан.

Рюмка для меня в тот миг была явно маловата.

Надрались мы, как говорится, вусмерть.