Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы правы. Моя мать умерла, давая мне жизнь. А ваш отец? — спросила я то, что обычно спрашивают в таких случаях.
В ответ раздался долгий тихий стон. Потом:
— Я почти не знаю его. Он… он…
И он замолчал, онемев на полуслове, заблудившись в чаще собственных мыслей. Я, наверно, тоже перестала для него существовать, потому что он, похоже, не сознавал моего присутствия и не слышал обращенных к нему слов. Я чувствовала, как закипает в нем ярость оттого, что не удается настичь ускользающие слова; это было сражение с самим собой. Наконец он резко остановился и, зарычав, начал бить себя по лбу. Я уговаривала его не мучиться так, но все было напрасно. Внезапно он без всяких объяснений свернул с дороги и полез на крутой откос, оставив меня внизу. Я звала его, но он будто не слышал меня. Через мгновение он исчез в сосновом лесу. Я не знала, придет ли он еще.
Я смотрела ему вслед, и тут в голове у меня мелькнуло слово «покинул»! Я знала, именно это он хотел сказать: «Покинул».
Какое чувство, кроме обиды, мог вызвать у меня подобный поступок? Каким бы этот человек, возможно, ни был начитанным, он явно не имел никакого представления об элементарных приличиях. И все же моя досада быстро сменилась состраданием. Я не сомневалась, что столь грубое поведение было результатом пережитого им несчастья. Но как ни оскорбительна была его невежливость, куда больше я боялась, что он не вернется. Но он снова пришел, на другой день, и даже не извинился за вчерашнее. Первое, что он сказал, было «покинул» — слово, которое он не мог найти накануне.
— Мой отец покинул меня вскоре после того, как я появился на свет, — выкрикнул он.
— Тогда мы оба круглые сироты, — сказала я, надеясь продолжить вчерашнюю тему. — Я тоже ничего не знаю о своем отце. Он отдал меня цыганке, чтобы та вырастила меня. Я видела его только один раз. Он ускакал на войну и не вернулся.
— А я позже нашел своего.
— Да? Тогда вы счастливец.
— Нет, не счастливец. Он не признает меня!
— Простите!
— Не стоит извиняться. Мы терпеть друг друга не могли. Мой отец…
Чудовище.
Он с плохо скрытой злобой стиснул и разжал изуродованные кулаки. В такие моменты он пугал меня; способен ли он ударить в слепой ярости, как взбешенный зверь?
— Ведь это так очевидно, — сказала я, стараясь успокоить его, — что ребенок должен чувствовать любовь отца. Ни вы, ни я не изведали такого простого счастья.
— Так лучше. Это делает человека сильным. Я предпочитаю быть независимым и не нуждаться в чьей-то любви.
— Все же я считаю, что мне повезло. Я нашла других, кто любит меня и заботится обо мне.
— Потому что вы так прекрасны! В этом я вам завидую. Как я выгляжу, вы сами видите. Такой, как я, никому не нужен.
— Но это несправедливо. Тут нет вашей вины. Внешность ничего не говорит о характере.
— Вы уверены?
— Конечно. Существует красота души.
— Ха! Ей не сохраниться, когда уродство столь отвратительно. Люди отворачиваются от тебя, не замечают твоей красоты, и она умирает. И тогда остается лишь уродство, на всю жизнь. Оно отравляет самую твою суть. Мы становимся теми, кого все боятся и презирают.
— Нет людей настолько уродливых. Вы не таковы.
— Я был создан таким ужасным. Не следовало оставлять мне жизнь. И мой создатель не намеревался этого делать. Я…
Ошибка.
— …ошибка.
— Бог не допускает ошибок.
— Мой бог допустил! Он создал существо, которое ужасает взор и превращает всех людей в моих врагов.
Я остановилась посреди дороги. День шел к концу, и со снежных вершин потянуло холодом. Мы стояли под остатками ясеня, расколотого молнией; из почерневшей верхушки торчали два сука, как рога дьявола, дабы устрашать преступные души. На одном сидела Алу, как когда-то. Мы много раз проходили этим путем; сожженное дерево служило дальней точкой наших прогулок — здесь, откуда еще виднелись затененные деревьями северные ворота поместья, мы, не сговариваясь, поворачивали обратно. Адам, как обычно, и теперь прикрывал лицо платком.
— Покажите! — сказала я, откинув назад голову и глядя на его лицо высоко надо мной, — Снимите платок. Мой взор не ужаснется.
— Ужаснется… если только вы не больше человека.
— Нет! Я была бы недостойна называться человеком, окажись я настолько жестокой, что позволила бы подобному пустяку отвратить меня от вас. Неужели вам никогда не встречался кто-нибудь с доброй душой?
— Был один человек, который отнесся ко мне как к другу.
— Вот видите!
— Он был слепым. Слепой посмотрел мне в лицо и назвал другом.
— Но я не слепа. Ну же, Адам! Уберите этот платок. Вам он, может, нужен, но мне это не нужно.
Он с умоляющим видом помотал головой, но не сопротивлялся, когда я потянулась, чтобы сорвать платок с его лица.
Я собрала все свои силы на тот случай, если мне вдруг станет плохо, и была готова ничем не показать отвращения, ибо знала, он внимательно следит за мной. Так что, когда платок отлетел в сторону, не я, а он вздрогнул от внезапного испуга; его глаза под тяжелыми веками зажмурились, как у кошки, когда та пугается, что ее ударят. Лицо под платком оказалось, как я и ожидала, невообразимо ужасным. Достаточно соразмерное, оно напоминало мертвую голову: щеки провалились, провал безгубого рта раскрывался по-рыбьи, обнажая желтые зубы. Сквозь неровную, словно их выдирали горстями, стерню черных волос виднелись сочащиеся болячки, покрывавшие массивный череп. Оттого что нос был небольшим и тонким, остальные части лица казались еще страшней. Но самым необыкновенным было то, что туго натянутая кожа была прочерчена — я заметила это на его лбу, щеках и горле — узором тонких линий: это были аккуратнейшие швы, будто лицо целиком было кропотливо сшито из плоти разного цвета и фактуры.
Если я не отшатнулась с отвращением, то лишь потому, что меня поразило нечто невероятное. Это лицо… Оно было знакомо мне. Я не могла сказать, откуда я его знаю, потому что несомненно не встречала Адама прежде. И все же… Наконец я изумленно воскликнула, чтобы Адам не подумал, что его вид лишил меня дара речи:
— О господи, Адам! Какая же беда могла случиться с тобой, причинив такие страдания?
Его голос, когда он ответил, прозвучал почти нежно.
— Бедная Элизабет! Полагаю, с вас достаточно. Если не пожелаете больше видеть меня, не ждите меня завтра.
Он зашагал прочь.
О, пожалуйста. О… пожалуйста!
— Я приду, Адам, — крикнула я вослед.
…июня 179…
Мы встречаемся в давно пустующей пастушьей хижине на краю горного луга, принадлежащего поместью. Я разрешила Адаму жить в ней, а не в лесу, как зверь. У него неприятная манера есть, как дикарь, руками, рассыпая повсюду крошки. Он не употребляет мясного, даже сушеной рыбы. Сыр, виноград, вино он еще возьмет, но только совсем немного. Скупо благодарит за принесенное, но ест, не испытывая никакого удовольствия. Пища, которую он добывает себе сам, немногим отличается от того, чем кормятся животные и чем питалась я во время жизни в лесу: орехи, ягоды, даже дикие травы. Я предлагаю принести что-нибудь из вещей — койку, фонарь, стол и стулья, — но он отказывается от этих даров. В одном углу у него охапка соломы — и лучшего ложа ему не надо. Не принимает он и одежду, которую я предлагаю: кое-что из старого платья Виктора, и ходит такой же растрепанный и немытый, как в день нашей первой встречи. Он похож на лесного зверя, на короткое время нашедшего пристанище в этой полуразвалюхе. Алу ведет себя с ним странно. Долгое время она держалась от него на расстоянии и, настороженно подняв голову, не спускала с него пристального взгляда, словно изучая. Со своей стороны, Адам не обращал на нее внимания, даже когда она пролетала над ним, чтобы устроиться у него над головой. А потом однажды он протянул ей орех. Она осторожно подскакала к нему и взяла его, позволив Адаму погладить ее пальцем по шее. После этого случая она садилась с ним рядом, смотрела, подняв голову, ему в лицо и тихонько ворковала.