Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

наслаждаюсь всякий раз, стоит Самсу в ожидании питья уверенно – и не с первой попытки удобно – усесться на кровати, приговаривая: «По-па!»

Ритуал торжества гармонии проводится без отрыва от культа хаоса. Самс воздевает руки и благоговейно прикрывает ладонями глаза, после того как несколько раз ткнет в туалетный коврик. Что-то чудится ему там, похожее на картинки с раскопками, которые нет-нет да и всунут веселые детские иллюстраторы в книжки про машинки, тракторы и поезда: остовы, черепа. Не скрою: ритуально – и с удовольствием – пугаться ископаемых Самса научила я. А вот кто надоумил меня при виде озорного макабра восклицать с надрывным трепетанием в голосе: «Нет-нет, зачем ты мне это показал, закрой, ты же знаешь, мама боится!» – тот пусть и накопает воспитательный смысл этого ритуала.

А вот новое, обострившееся незадолго до того, как свалились с ОРВИ, в гостях, за холодильником на чужой кухне, где Самс скрывается бесшумно, чтобы вопить – взывать, не двигаясь с места, не выглядывая посмотреть, услышан ли, дожидаясь, пока наконец соображу, чего это он, будто и ходить еще не умеет, застрял и никак не выберется из угла. Нет сомнений, тут виноваты ручки, те самые ручки, которыми малыш картинно тянется к маме, да только дело опять не в том, что ему до мамы дело. Он уже умеет и внятно позвать, и сам подойти, и, как сказано выше, укусить, но он вопит и тянет ручки, потому что ему нужно подтверждение: она услышит, она придет, она не оставит.

Это ритуал, и ручки в нем – чисто постановочная деталь. Дома Самс за неимением свободного угла у холодильника скрывается вопить и хныкать за бортиком своей кроватки, в которой никогда не спит. Я тоже хнычу – поначалу – и даже сержусь: ну вот куда ты опять, у меня горит, льется, стынет, не пойду, не хочу, не буду, но он остается глух, недвижим и громогласен, так что я все бросаю и вхожу наконец в комнату с ритуальным вопросом: «А ручки, ручки ты к маме тянул?»

Во-от, тянул – значит, мама точно придет!

И уж он тянет, тянет их так, что плечами зажимает уши, тянет именно что картинно, растопырив пальцы и уже готовясь всем телом упасть в мои спасительные объятия.

Ручки – наш условленный код, и, когда муж некстати подгребает Самса в «темную» под одеяло, тот вопит и снова тянет ручки ко мне, а я решительно говорю мужу, что все: ручки протянул – значит, мамин, забираю.

Муж, впрочем, тоже знает толк в ритуальных подходах к ребенку. Как-то в разгар не самого удавшегося укладывания я жалуюсь ему, что Самс бузит, а я ведь его обнимаю. «Это тебе кажется, что обнимаешь, – подумав, объяснил он. – А ты не обнимаешь, ты прибираешь». Мужнино любимое слово – «прибрать», и любимый ритуал: чуть Самс выйдет из себя, муж гудит: «Ну иди сюда» или: «Пора тебя прибрать», и Самс оказывается в ласковом и тугом, удавьем кольце длинных, очень спокойных рук. «Ну и в чем разница?» – продолжаю возмущаться я, что меня отвергли: привыкла, что Самс вырывается только из папиных объятий. И муж продолжает объяснять: «Обнять – это когда он хочет. А когда не хочет – это прибрать».

Когда ребенок не хочет, надо его отвлечь. Золотое правило, которого я придерживаюсь особенно прилежно, когда тащу его через полветки метро за библиграфической сладостью. Но дома, за столом, он меня опередил. Ведь это он сам придумал ритуал перекладывания, без которого долгое время нельзя было Самса поймать ни на ложку с кашей, ни на вилку с котлетой. Стоило как-то раз зазеваться маме и заваляться ложке, и каша сделала первый шаг за порог колыбельной тарелки. «Только не на стол!» – вскрикнула я, мгновенно подсовывая под кашный ковш блюдце, и розетку, и еще, помельче. Так и повелось: перед Самсом ставилось блюдце и пара розеток и говорилось не «ну, давай кушать», а «ну, давай перекладывать». Пока Самс играл сам с собой в трех медведей, каша в самой маленькой посудине как раз остывала и можно было наконец вспомнить, что я-то знаю, что мы с ним сели все-таки поесть.

Про то, что между блюдечками положено было все это время сновать карманным машинкам, думаю, и говорить не стоит.

Над кашей я впервые замечаю и обновление другого ритуала, хотя сначала по известной материнской доверчивости приняла было потянувшееся ко мне Самсье лицо за признак небывалого к каше аппетита. Надо же, думаю, только что зажевал ложечку, а уже тянется, и обрадованно пихнула опять полную в рот. На том конце провода послание приняли, расписались, но почему-то продолжали томительно дозваниваться. Лицо тянулось настойчиво, и тут меня, по известной материнской находчивости, осенило: поцеловать! Это он тянется, чтобы поцеловали, потому что я сказала, какой он молодец, как хорошо кушает. Только раньше при слове «молодец» Самс принимался, подученный несдержанной мамой, хлопать самому себе. Теперь же он немо и неумолимо тянется всем собой, стоит услышать одобрительный тон.

Муж стесняется целовать и сначала легонько бодает Самса в лоб, и тот тянется перецеловываться ко мне, хотя не мог не понять этот тайный, и тоже ритуальный, язык любви, которому он научился не у мужа, а у своей прабабушки. Это прабабушка виновата в том, что Самс, разглядев на горке милую девочку, клонится приветливо ее боднуть. Он думает, так принято. Ничего, Питер Пэн так и вовсе называл поцелуем наперсток.

«Мягкую маму, – воркую я, заговаривая Самсье подсознательное, – садись на мягкую маму», и он удобно, как во флипе на космодром, устраивается на моих ногах, свернутых турецким кренделем, а я уже раскрываю перед нами книжку. «Мама мягкая, мама удобная», – забрасываю я Самса беспроводными телеграммами, которые хочу чтоб развернул когда-нибудь и вспомнил меня такой. Это ритуальное творение детства вышло мне боком вчера, когда Самсу приспичило самостоятельно выбрать себе что-нибудь новенькое с полки малышовой прозы, самые короткие образцы которой нам еще бывают великоваты, – картинно поерзав, он удобно устраивался на мне каждые полминуты: бросок к шкафу – новая книга – мягкая мама – первая же из открывшихся страниц – все, не то, снова бросок. Я взмолилась, что не могу читать ему с такой скоростью, и трепетала, что муж решит, будто я опять набрала обнов в букинистическом – по выросшей на столике стопке.

Как долго нам не давалось слово «да», зато как ловко прижилось слово «нет» – короткое «ньне» с показным наклоном головы, которое и муж превосходно научился выговаривать по-Самсьи. Это